брильянтом. — Прошу вас, домнуле Колесничук, выбирать выражения. Здесь не Советская власть, а земля его величества румынского короля Михая Транснистрия, и, если вам угодно, я позову полицаюл.
Меньше всего хотел Колесничук впутывать в это дело «полицаюла».
— Что же вам угодно, домнуле Миря? — тихо спросил Колесничук.
— Мирча Флореску, юрист, — поправил Миря.
— Пусть будет так. Какая разница! Что же вам угодно, господин Флореску?
— Я имею комиссию напомнить вам, что срок уплаты ваших векселей истекает в среду на будущей неделе, и я хочу знать: собираетесь вы платить или не собираетесь?
— Каких векселей? — сказал Колесничук, бледнея.
Вместо ответа Мирча Флореску, юрист, вынул из портфеля хорошо известные векселя фирмы «Мефодий Мунтяну и сыновья» и, отступив на шаг, издали показал их Колесничуку.
— Так они же бронзовые? — простодушно воскликнул Колесничук. — Вы же сами знаете, что они бронзовые. Я специально ходил в банк, и мне сказали, что они ненадежные. Я ничего не знаю. Пускай по ним платит Мефодий Мунтяну с сыновьями, а меня это не касается.
— Нет, касается, — сказал Мирча Флореску и снова выпустил из-под бровей два брильянтовых пучка прямо в глаза Колесничуку. — Вот ваша передаточная надпись — «Георгий Колесничук». Вы индоссант и, как таковой, ответственны за платеж по векселю. Может быть, в Советском Союзе это и не так, но в королевстве Румынии это еще, слава богу, так. Я вас предупредил. Буны зиуа!
С этими словами Ионел Миря — он же Мирча Флореску, юрист, — с достоинством вышел из магазина, обернувшись в дверях и на прощанье выпустив в Колесничука два молниеносных брильянтовых пучка.
Некоторое время Колесничук стоял неподвижно, будучи не в состоянии собрать, привести в порядок свои рассеявшиеся мысли и смятенные чувства. Вдруг страшная догадка мелькнула в его уме. Он бросился в чулан и принялся разрывать бумагу, в которую были упакованы штуки ленинградского трико. Только сверху оказалось некоторое незначительное количество мануфактуры. В основном же свертки были набиты газетной бумагой, тряпьем и кирпичами.
Колесничука охватил такой ужас, что он даже не нашел в себе силы встать на ноги. Он продолжал стоять на коленях перед грудой тряпья и кирпичей, дрожа от бессильной ярости, от обиды, от страшного оскорбления… Потом он сел на пол и положил голову на бесформенную кучу того, что еще минуту назад казалось ему богатством.
Немного успокоившись, он запер магазин, ринулся на Молдаванку разыскивать комиссионный магазин Моченых и, конечно, не нашел.
Тогда он в возбуждении начал ходить по городу, из улицы в улицу, с безумной надеждой встретить хотя бы одного мошенника — Ионела Мирю или Моченых. Он и сам не понимал, зачем ему это нужно. Это все равно не могло помочь делу. Но Колесничук совершенно уже не владел собой, бегал по городу, заглядывал в лица прохожих и пугал их своим возбужденным видом — воспаленным лицом, развевающимися полами старомодного чесучового пиджака. Если бы он случайно натолкнулся на Ионела Мирю или на Моченых, он бы их, без сомнения, задушил. Но, к счастью, он не встретил ни того, ни другого.
Колесничук окончательно пришел в себя лишь через два дня. Он постарался хладнокровно обдумать свое положение и решил, что ему прежде всего необходимо срочно изучить вексельное право. В магазине «Жоржъ» уже давно стоял отданный на комиссию каким-то чудаком старый энциклопедический словарь издательства «Просвещение», и Колесничук с жадностью набросился на этот словарь.
37. Огни Кассиопеи
Была душная ночь конца августа, как раз тот промежуток между вечерним и утренним бризом, когда не только в городе, но даже над морем не чувствуется ни малейшего колебания воздуха. Море было так неподвижно и так черно, что, если бы не отражение звезд, можно было подумать, что его и вовсе нет.
Недалеко от берега из моря торчало несколько больших темных скал. Три человека гуськом пробирались к этим скалам. Казалось, что они идут по звездам, каждый миг готовые оступиться и полететь в черную пропасть. На самом же деле здесь было довольно мелко, и люди, осторожно балансируя, ступали по скользким камням, ведущим к скалам, как узенькая подводная тропинка. Впереди, в подвернутых до колен штанах, с парусиновыми туфлями, перекинутыми через плечо, шел Петр Васильевич, за ним в таком же виде — Дружинин и, наконец, Миша, держа над головой свой фибровый чемоданчик.
Дружинин был в полном смысле слова глазами и ушами советского Главного командования, которые все видели, все слышали, от которых не могла укрыться ни одна существенная подробность жизни города, ни одно передвижение неприятельских войск, ни один факт, свидетельствующий о настроении румынских или немецких солдат. Одним словом, это была изумительная агентурная разведка, основанная на сети тщательно подобранных и надежно законспирированных сотрудников в разных частях города, на заводах, в учреждениях, даже в румынской полиции и в жандармском легионе.
По характеру своей работы «штабу» Дружинина пришлось раз двадцать переменить свою «квартиру», чтобы не дать сигуранце и гестапо запеленговать его рацию. Дружинин не любил засиживаться на одном месте. У него на учете всегда было пять-шесть надежных явок. Но сам он вместе со своим «штабом» не имел постоянного местопребывания. Однако чем дальше уходила немецкая армия на восток, тем труднее становилось работать. Теперь Одесса уже была глубоким тылом. Прежняя тактика быстрой перемены мест уже не годилась. Дружинин решил в последний раз «выйти в эфир», сообщить, что на некоторое время прекращает работу, запросить инструкций, а уж затем с чистым сердцем заняться выработкой новой тактики. В последнее время они, пользуясь теплой погодой, обосновались в большой бетонной сточной трубе, проложенной в обрыве на Среднем Фонтане. С наступлением темноты они вышли на берег. Расположились у внешнего края скалы, обращенного в открытое море, и тотчас приступили к работе. Петр Васильевич размотал тоненький стальной трос, надел его конец на палку, отнес немного в сторону и вставил палку в трещину скалы. Это была антенна. Миша открыл фибровый чемоданчик, повозился, и вскоре в темноте послышалась легкая, быстрая дробь азбуки Морзе, которая сливалась с хрустальным хором сверчков, наполнявшим мир чудным, таинственным звоном ночной жизни.
«Одесса, двадцать два часа по московскому времени, — быстро и четко выстукивал аппарат Морзе. — Докладывает Дружинин. Обстановка на сегодняшний день в городе и окрестностях следующая… Продолжается прибытие в город по железной дороге немецких контингентов, которые срочно формируются и направляются дальше на фронт на автомашинах. Настроение немецких солдат нервное. Некоторые говорят, что их гонят на верную смерть. Среди офицеров существует убеждение, что скоро немецкая армия займет Сталинград, форсирует Волгу и тогда конец войне. Однако слухи о колоссальных потерях под Сталинградом все больше и больше распространяются среди оккупантов. Ежедневно происходят конфликты между немецкими и румынскими властями. На черной бирже наблюдается падение курса марки. Спекулянты охотно берут английские фунты и американские доллары. Появился спрос на советскую валюту. В порту оживление. Транспорты гонят из Констанцы боеприпасы, бензин, авиамоторы… Всюду можно услышать слово „Сталинград“… Подготовляем крупную диверсию в порту».
Очень подробно, но в коротких, сжатых выражениях Дружинин передавал свою информацию, а Петр Васильевич в это время наблюдал за местностью, в любой миг готовый предупредить об опасности. Он дважды остановил передачу: один раз — когда по берегу мимо камня прошел румынский патруль; другой раз — когда в море мимо камня прошла моторная лодка. В темноте патруль был невидим. Слышались лишь плоский звон гальки под грубыми сапогами и голоса разговаривающих солдат. Они прошли не останавливаясь. Моторная лодка тоже проскользнула бы невидимой, если бы под ней не фосфорилось море. Освещенная снизу голубым стеклянным заревом, она прошла прозрачным видением, и стук ее мотора торопливой скороговоркой отдавался в скалах, мимо которых она скользила.
Созвездия медленно и плавно передвигались в душном черном небе. Юпитер поднялся высоко над морем и, подобно маленькой луне, отражался в воде серебристо-молочным столбом от горизонта до подножия скалы.
Сады над обрывами стояли не шевелясь, черные и неподвижные.
