близкому человеку.
Но тотчас ему стало стыдно своего детского порыва. Краска смущения залила его лицо: ведь он уже был не ребенок. Он уже был почти юноша, «старый подпольщик». Надув губы, он пожал руку Колесничуку и отошел в свой угол чистить патроны.
Тогда Колесничук поспешно наклонился к уху Раисы Львовны и, сделав большие глаза, стал шепотом рассказывать ей об измене Бачея.
— Что ты, что ты… опомнись! — бормотала она, прижимаясь к его плечу. — Что-нибудь не так… Ты, наверное, ошибся.
— Понимаешь, Раечка, я сам себе не поверил, когда он вошел в магазин. Светлые брюки, синий пиджак, на руке кольцо… Он никогда не носил кольца… Можешь мне поверить! И он теперь работает у румын юрисконсультом…
— Петр Васильевич… Петя Бачей… Боже мой!.. У румын? Кому же после этого верить?
— Кошмар! — прошептал Колесничук вытирая рукавом пот со лба.
— Ты об этом уже сообщил Черноиваненко?
— Нет еще.
— Так надо немедленно сообщить. Мало ли что…
— Я сообщу… Нет, но ты только подумай, Раечка: Петька Бачей — дезертир, предатель родины… Просто какой-то тяжелый кошмар!.. Только, ради бога, ни слова мальчику.
— Да-да, мальчику ни слова! Это чудный, чудеснейший мальчик. Для него это будет такая рана… Бедный мальчик!..
В этот же день, улучив минуту, когда Черноиваненко был один в красном уголке, Колесничук сообщил ему все, что он знал о предательстве Петра Васильевича. К удивлению Колесничука, Черноиваненко отнесся к этому как-то в высшей степени странно, во всяком случае не так горячо, как Колесничук. Он с сомнением покачал головой и, помолчав, спросил:
— Ты таки уверен, что к тебе в магазин заходил именно Бачей? А может быть, это был не Бачей?
— А кто же? Что я, слепой? Ты смеешься! Или, может быть, у меня не хватает здесь? — Колесничук покрутил перед своей головой пальцами. — Это был самый настоящий Бачей. Можешь мне поверить!
— Допустим. И что же дальше?
— Я ж тебе объясняю: дезертировал из Красной Армии, остался на территории, занятой врагом, и поступил юрисконсультом в какую-то смешанную румыно-американскую компанию. Красиво?
— Некрасиво.
— Ага!
— Все?
— Все.
— Хорошо. А теперь дай я. Представь себе: некто Колесничук Георгий Никифорович, интендант третьего ранга, офицер Красной Армии, дезертировал пз своей части… только ты меня не перебивай… остался на территории, занятой неприятелем, отрастил зловещие усы и открыл шикарный комиссионный магазин с довольно глупым названием «Жоржъ». Красиво?
Колесничук так и взвился:
— Ну, это уж свинство! Ты же знаешь.
— Я-то знаю, но ведь другие не знают?
— Другие, конечно, не знают.
— Ну вот!
— Что «вот»?
— То самое.
— Не… не понимаю тебя…
— Постарайся понять.
Колесничук наморщил лоб, и вдруг доброе лицо его просияло догадкой:
— Так ты думаешь, что Бачей… то же самое?..
— Не думаю, а лишь предполагаю. Не исключен и такой вариант.
Глаза Черноиваненко засветились как-то очень серьезно и вместе с тем необыкновенно тепло, задумчиво:
— Почему мы должны подозревать человека обязательно в худшем? Верно?
43. «Кот»
…Петя пробирался по штреку, опираясь, как старичок, на свой маленький костыль. В свободной руке он держал фонарь «летучая мышь». Соблюдая строжайшую экономию горючего, мальчик сильно прикрутил фитиль, и фонарь горел еле-еле, ровно настолько, чтобы можно было разбирать дорогу и не наткнуться в темноте на камень. Петя шел готовить уроки.
Невдалеке от «главной квартиры» была низкая, довольно широкая пещера с гладким полом, покрытым толстым слоем пыли. На этом полу, который заменял бумагу и классную доску, Петя решал задачи и делал письменные работы. Специальным приказом по отряду Петя был прикреплен к Валентине и три раза в неделю должен был заниматься по всем предметам, чтобы не отстать от школы.
Сам Черноиваненко строго и даже придирчиво следил, чтобы занятия не пропускались. Он придавал этому большое значение и не давал Пете поблажек. Иногда он даже лично проверял его успеваемость.
Учебников в катакомбах не было. Но, так как Валентина была старше Пети на два класса, всегда шла круглой отличницей и обладала прекрасной памятью, она взялась заниматься с мальчиком и задавала ему уроки «по памяти».
Для того чтобы во время занятий мальчик не отвлекался, нашли уединенную пещеру, где он должен был пальцем на пыльном полу писать упражнения и решать задачи. Затем приходила Валентина и спрашивала его, выставляя отметки.
Петя шел по штреку, время от времени останавливаясь и выцарапывая гвоздем на стене их «позывные». Ему всегда доставляло тайную радость ставить на слегка искрящейся стене буквы «П» и «В». Теперь к этой тайной радости примешивалась еще и тайная грусть. Петя чувствовал, что Валентина с каждым днем как-то все более и более отдаляется от него, становится все холодное, все недоступнее. Вместе с тем он видел, — он не мог не видеть! — что с каждым днем она меняется, превращается в прелестную девушку.
Он еще оставался мальчиком, а она уже сделалась невестой другого. Этого еще никто не заметил, кроме Пети. Но Петя это знал наверное, безошибочно. Достаточно было ему видеть их вместе — Валентину и Святослава, — как для него все становилось ясно.
Теперь они очень часто бывали вместе. Они изучали радиотехнику. Это было задание Черноиваненко. Они проводили целые дни, склонившись над радиоприемником. Их волосы смешивались, и они разговаривали шепотом. Петя всегда видел их издали вдвоем. Он все время чувствовал, что они вдвоем, даже когда они были и не вдвоем.
И тогда, когда Валентина сидела вдвоем с Петей и чистила патроны или диктовала ему задачу, — даже и тогда Петя знал, что она думает о Святославе.
С некоторых пор Валентина стала в отношениях с Петей очень доброй и ласковой. Раньше, когда она была еще совсем девчонкой, она никогда не была доброй и ласковой. Наоборот, она была очень придирчивой. Они часто ссорились. Теперь они больше не ссорились, она во всем ему старалась уступать. И это было самое ужасное.
Любил ли Петя Валентину? Кто ответит на этот вопрос? Он бы и сам не сказал, любит он ее или нет. Но все-таки это была, вероятно, любовь — любовь в самом высоком, чистом и горьком значении этого слова.
Она часто ему снилась, то есть, вернее, ему снилось все, кроме нее, — она только как-то таинственно и незримо присутствовала во сне, ее неощутимый образ горько примешивался ко всему, что ему
