недавно совершилась, но еще до сих пор не успела произойти в Одессе. Гаврик и Марина казались как бы ее вестниками, выходцами из нового, небывалого мира, где вся власть уже принадлежит Советам, где действовало первое в мире рабоче-крестьянское правительство — Совет народных комиссаров — во главе с самим Лениным и откуда во все стороны летели по радио, потрясая мир, первые декреты нового государства.
Кроме Петрограда, Советская власть уже была установлена в Москве, Туле, Орле, Смоленске, Могилеве, Минске, Харькове, Ростове, Воронеже, Екатеринославе и в десятках других городов бывшей Российской империи. Это было поистине триумфальное шествие Советской власти. Теперь наступила очередь Одессы.
Ночь была морозная, бесснежная. Острый ветер посвистывал в телефонной проволоке. Маленькая, очень яркая луна стояла в глубине головокружительно высокого неба, мозаично обложенного белыми облачками, которые как бы двигались всем своим перламутровым полем вокруг ее неподвижной точки. Черные тени акаций так отчетливо лежали под ногами на добела освещенном асфальте, как будто бы каждая ветка с прошлогодними сухими стручками, каждый самый маленький сучок были нарисованы углем.
Сделав отряду знак не трогаться с места, Гаврик, осторожно ступая, дошел до ракушнякового забора родильного приюта, заглянул за угол и сразу же наткнулся носом на ствол маузера, блестящий от масла, слегка потертый, отливающий каленой синевой при лунном свете. Гаврик увидел голую матросскую шею, полосатый треугольник тельняшки, карий глаз, соколиные брови и концы георгиевской ленты с золотыми якорями.
— Руки вверх!
— Не может быть, — ответил Гаврик, сморщив нос.
— А, это ты, Черноиваненко! Виноват, обознался, — сказал матрос, пряча пистолет.
— Смотрите, какой он нервный! — засмеялся Гаврик.
— Приходится.
— Ну, что тут у вас слышно? Сопротивляться будут?
— А кто их знает!
— Вчера договорились, что не будут.
— То было вчера, а сегодня ихнее командование, видать, что-то почувствовало и назначило караул от другой части.
— С часовым не балакали?
— Зачем? Балакали, — сказал, выдвигаясь из тени в лунный свет, другой матрос в солдатской шинели, на бескозырке которого на георгиевской ленте легко можно было прочесть яркую золотую надпись «Ростислав».
Это был патруль, высланный вперед, для того чтобы разведать обстановку.
— А где отряд? — спросил Гаврика первый матрос.
— Рядом. За углом.
— А ничего не было слыхать. Аккуратно подошли.
— Спрашиваешь!
— Так что же: будем брать штаб нахалом или как?
— Зачем же нахалом? Черноиваненко-младший задумался, отставив ногу и глядя на пустынное, пепельно-черное Куликово поле и на Афонское подворье, которое в лунном свете казалось сделанным из воска.
— Идем еще раз посмотрим.
Они дошли до следующего угла, повернули на Пироговскую и остановились возле белого здания штаба, ярко освещенного луной.
У подъезда стояли парные часовые в новых папахах с красными шлычками, из чего можно было заключить, что караул несет один из надежных гайдамацких куреней.
— Здравствуйте, товарищи украинцы! — сказал Гаврик, но так как часовые не ответили, то он по своему обыкновению наклонил голову, как будто собирался бодаться.
— Какого куреня? — спросил он, немного помолчав.
— А ты кто такой, что нас пытаешь? — сварливо сказал один из часовых и поднял винтовку. — А ну, гать видселя!
— Стрелять будешь? — прищурился Гаврик.
— А хотя бы, — сказал другой гайдамак таким густым, ленивым голосом, как будто бы слова глухо исходили из глубокого погреба.
— Смотри, какой сердитый! Кум-мирошник або сатана в боции.
— Часовому не полагается разговаривать с посторонними.
— Так чего ж ты со мной разговариваешь, чудило?
— Я с тобой не разговариваю. Это ты до меня чипляешься.
— Нет, ты.
— Нет, ты.
— Вот-вот, — сказал Гаврик. — Все равно, как той турок и той хохол поспорили, чей бог лучше: наш или ваш.
— А як они поспорили? Я не разумею.
— Долго рассказывать.
— Ничего. Мы почекаемо.
— Тогда слухайте, — сказал Гаврик и сел на ступеньки у ног часовых. — Сидят турок и хохол на приз-бочке и спорят, чей бог лучше: наш или ваш? Турок говорит: наш. Хохол — наш. В это время ударил гром. Тогда турок каже: бачь, це наш бог бьет вашего. А хохол ему отвечает: так нашему богу и надо, нехай с дурнем не связывается.
— Так и отрезал? — захохотал второй гайдамак своим подземным басом.
— Так и отрезал, — подтвердил Гаврик.
— Ну, с тем и до свиданьичка, — сказал первый гайдамак, — сидеть на посту посторонним не разрешается. Вставай отсюда.
Гаврик с видимой неохотой встал и отошел на шаг.
— Слушайте, братишки, что я вам скажу, — вкрадчиво начал Гаврик, — во избежание лишнего кровопролития предлагаю вам добровольно сдать посты, как мы об этом еще вчера договорились.
— Мы не знаем, кто с кем договаривался.
— Наши представители с вашими представителями.
— Какие-такие ваши представители?
— Представители военно-революционного комитета.
— Мы таких не знаем. У нас своя Центральная Рада.
— Вот именно, — сказал Гаврик. — Рада. Она рада, только мы не рады.
— По какому случаю?
— По такому случаю, что за вашей Центральной Радой все останется, как при Николае: земля помещикам, а вам дуля с маслом.
— А при вашем революционном комитете что будет?
— У нас, товарищи громадяне, — строго сказал Гаврик, — вся власть Советам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, долой войну, немедленный мир, а помещиков и капиталистов — в Черное море.
Гаврик чувствовал себя удивительно легко, свободно, уверенно.
Душа его горела. В эту минуту, казалось, для него нет на свете ничего невозможного. Он чувствовал себя как бы хозяином не только этой Пироговской улицы вместе со штабом и часовыми у входа, но также и всей этой сказочной лунной ночи над Куликовым полем, угольно-черной, лилейно-белой, этого морозно- перламутрового небосвода, движущегося над головой, наконец, всего мира, который как бы заново рождался на его глазах.
Вместе с тем все казалось удивительно простым, легко исполнимым. Это чувство чистой человеческой правды незаметно передалось часовым, и они уже перестали смотреть на Гаврика и на матросов как на врагов, пришедших сюда сделать им зло. Какие же это враги? Свои люди.
