царицы — но на время, пока не наскучит — жена, потом бы и дочерей ввел, сыновей бы представил. Ну так и занимайся всем этим. Поэты в свете не царят, им не найдется досуга быть еще законодателем дум и обычаев. В любом случае решается все это не в одночасье, не наскоком — и уж тем более не скандалом.
Он нажил за жизнь столько, сколько никто ни до него, ни после в России. Не надо в мир иной уходить, чтобы увидеть: главнее Пушкина в России нету. А значит — я видела это, мы в доме чувствовали это — работал он два часа в день, но был в нашем доме воздух какой-то другой сгущенности, чем бывает, где просто люди живут — он не мог остаться без работы. Это свое общественное, светское, постороннее его духу делание он возвел в обязанность, в обет, в каторгу. Он не мог остановиться и дошел до конца. Он хотел провоцировать, обозначать позиции, отслеживать подтверждения своего статуса, реализовывать вещи совсем фантастаческие, нигде не принятые, вербовать сторонников из врагов и врагов всего свободного в России себе в наперсники звать, ему и письмо подметное друзья его разослали — такая с ним была путаница, спесь, безумство. Пушкина не было в те дни — кто бы на него руку поднял, это был кто-то в его обличье. Он сам выбрал себе Дантеса, потому что Наташа ему бы шансов не дала, цель Пушкина от него бы не ускользнула. Наташа была так слаба, двух-трех взглядов, с чувством сказанных комплиментов — а уж томности, болезни, нескрытого ухаживания — вынести не могла. Не устояла, сдалась без боя. Мужу осталась верна, даже на это сил не хватило, измены — это поступок не для нее.
Пушкин ее темперамент знал, ее маменькино воспитание.
Что получил бы он, закончись дуэль по-иному?
Я вдовой осталась бы в доме барона Геккерна. Посланника, министра, ему б иной хозяйки салона и не надобно б искать. Что б делал Пушкин? Кто пустил бы в хороший дом Наталью Николаевну? Какие б впечатленья обогатили б воображенье сосланного, верно, поэта-убийцы? Убившего за то, что с его чинами и летами не посчитались, что он жену напоказ выставлял, что теткиными бриллиантами ее украшал и царским вниманьем гордился?
Мать семейства юной амазонкой по дачным лугам скачет не потому, что перед мужем покрасоваться хочет. Я сама мать, я знаю, сколько досуга остается после общения с каждым, рожденным или носимым.
Мужу здесь забот больше, чем голубю, комичными силами тщедушного лихорадочного тельца и бьющегося от любви и страха сердечка охраняющего всем сладкую голубицу, сидящую на гнезде.
МАСКА: Выхолить бы старость, как холят молодость! Девушка хороша, конечно, сама по себе, но — глядится в зеркало, придумывает позы, выкладывает косу наперед. Готовится к жениху. Старуху ждет жених еще более важный, главный жених, который возьмет ее уже навсегда, перед которым не слукавишь, абы выйти. Верно разве, что девушка пестует свое тело, а старуха — уже только о душе? Еще лучше попадется, если девушка с мыслями, с душевным попечением, — а старуха тоже должна образ Божий в себе не затирать, выставиться с гордостью. За девушкой смотрит мать, девушка знает, что должна блюсти себя строго, — старуха сама себе голова, она должна быть хорошо одета, следить за своим телом по мере продвижения возраста — есть даже один пикантный момент, когда можно позволить себе быть завлекательной — чисто, отстраненно — как бывает на людях хороша двенадцатилетняя девочка, всем привлекательная, все ею любуются, ее точным копированием прелестей взрослой женщины, но никто, если не нацелен специально на поиск разжигающих объектов, ее в прикладном значении не воспринимает. Такой же привлекательной обязана быть и старуха, она даже бант в заколотую косу может приладить, или бантиками украсить чепец, и надеть кольца, и, пока не скрючило, сидеть прямо, косясь строго на гнущиеся, гибкие спины молодух — и никто не отберет у нее ее времени готовиться. Ожидание — это радостнее всего.
И Александрина, и дочь ее герцогиня Наталья свое время упустили. Обе, уже малорусская мать и совсем нерусская Наталья, зачудили сильно в старости в дедушку Гончарова, прадедушку детей Пушкина, одевались в растрепанные одеяния, ночевали в башнях, гоняли скромную работящую словацкую прислугу, как крепостных девок, замученных и ленивых: ночью, по снегу, непонятно зачем…
МАСКА: Век был долгий, они обе в какой-то момент отказались его доживать, будто надорвались.
Александрина, всеми силами входящая, влезающая в дом, в семью Пушкина, закрывающая ему глаза, утешающая Ташу, фрейлина — все Пушкина дарили, — с трудом пришедшая к безупречному замужеству, и дочь ее единственная Наталья, сражавшаяся за имя, подвергавшаяся законным преследованиям, — это вам не без папенькиного-маменькиного благословления замуж в русской глубинке идти, хоть и там по начальству дают знать. Герцогство — владетельный дом, Ольденберг. Какие такие русские, дедушка в дворянское достоинство возведен. По-э-ты — нет, такого хотя бы слова не было сказано, да оно бы и ни к чему, будь то хоть Гете, барону Фризенгофу лишнего не надо.
Но Наталья не была признанной герцогиней ни при жизни, ни после смерти. Детям дали имена небольшого имения в герцогстве. Графы. Они уже призраков не ловили и вели себя очень культурно. К русской славе, к тому, что каждый русский, буде знал бы про тени их дома, входил бы с трепетом, — не ревновали.
АЛЕКСАНДРИНА: С кем сейчас Пушкин из живущих, кому он принадлежит сейчас, кто ему есть сейчас соперник? Та, которая выходила за него замуж, которая носила его имя, — где она сейчас? Ее нет, нет. Нет и никого, наверное, и из его пленниц, схваченных и заключенным им в его стихи, — на всей планете живет сейчас с Пушкиным одна Александрина. Она живет в доме, полном призраков, посреди гостиной висит портрет Дантеса, beau frere, все еще красавец, французский видный деятель, дочь вывозить — родней считаться… О Пушкине в доме говорить нельзя, они с супругом расскажут под запись дуэльную историю — как все и без них ее знают, а то, что знает она одна и о чем, как все думают, догадывается муж, — это не для этих стен. В замке целый век будет тишина, не будет произнесено имя Пушкина. Даже эмигрантки- Гончаровы, рассеянные по миру дворянки, гостьи потомков Фризенгофов, никому не напомнят, чьи тени здесь бродили… Выжившие, пережившие — поднимаются на более высокую строчку в турнирной таблице, как в спорте. Кто пережил всех, тот чемпион. Борьба за жизнь, то упорная, то только на везение, матч идет, и Александрина — победительница.
АЛЕКСАНДРИНА: Незаконная герцогиня еще лучше законной. Законную назначили, выбрали из тех, кого нельзя не выбрать. Они сидели в своих домах, фамилиях, землях, известные и пронумерованные, на кого-то и выпал выбор, кому-то — не отказали. Неравнородную — увидели саму по себе, посчитали, что личные ее неотразимые чары стоят истории герцогского дома.
А для интереса, для сказки, для балагана — незаконная герцогиня еще лучше законной.
Личные достоинства перевешивают достоинства рода, записанные в анналах, за каждую строчку бились они, их предки, гнали на смерть вассалов, сиротили семьи, отдавали детей. Все — веками. Герцог сидел в театре, гордо подняв голову, служащая с номерком была готова упасть в обморок, его дворецкий знал, что тот, кто пришел к его светлости по нужному, коммерческому делу, будет принят и, покуда ожидает в приемной, не посмеет занести ногу на ногу. И потом находится старший сын сестры, которого до смерти обоих сыновей герцога вовсе не готовили к высокой и суровой должности главы дома, и, уже вступив на стезю наследника, думает ввести в этот дом маленькую русскую или румынскую какую-то там шляхтинку. И она уже убедительно, тончайше верно в каждой сдержанной и не напоказ детали усвоила все, что надо для исполнения роли, как гениальная актриса. Или не гениальная — но все актрисы хороши, когда на них женится главный режиссер. Если гениален он, то и она будет каменно молчать или закатывать совершенно настоящие, не разыгранные истерики ровно столько, сколько надо, так, чтобы зритель верил всему. Если режиссер не столь уж велик, так и театришко, и зритель его — все в одной гамме, его любимая актриса все равно будет примой и эта прима будет от Бога, как всякая власть. Театральная власть — ярче реальной, она разыгрывается on line и в единой трактовке, все, кто не покинул зал, ее признают, и значение ее не оспаривается историками. Царица на сцене — она абсолютнее абсолютной, ей не нужны никакие реалии, она завернется в рубище, встанет посередине, а даже если глазками забегает в испуге, то АВТОР выйдет и сам скажет грозно: «ЦАРИЦА!!!», ловко отведет от нее свет, а монологи уж загодя концептуально подсократит иль уберет вовсе, и зритель будет благоговейно коситься в ее угол.
