снежную, ванну, о которой и не мечтал.
— Вот я тебе покажу, как бегать, — посмеиваясь, проворчала Мария Тихоновна, подняла Брема высоко в воздух и бросила его с размаху в рыхлый молодой снег, собранный в кучу старательным дворником.
Визжа от восторга, Брем вылез, отряхиваясь, и залился возмущенным лаем: «Так нечестно, нечестно! Так с собаками не поступают!» Мария Тихоновна, как всегда, отлично его поняла.
— Да будет тебе, притвора, сам небось рад до Смерти… Ну пошли, что-то я устала сегодня… Тяжелым ты стал, однако…
И они, довольные снегом, прогулкой, друг другом, отправились восвояси. Они медленно поднимались на свой невысокий третий этаж, и вдруг Мария Тихоновна остановилась и схватилась обеими руками за перила: «Погоди, Бремушка, передохнем…» Что-то в ее шепоте напугало Брема, и он, с тревогой на нее поглядывая, тихонечко заскулил.
Мария Тихоновна смотрела прямо перед собой, лицо ее было белым и строгим, и Брем заплакал — жалобно, громко: не хотел он такого лица!
Открылась дверь, выглянул сосед по площадке: «Что с вами, Мария Тихоновна?» Выскочили еще какие-то люди, стало шумно и беспокойно: пахло незнакомо и странно, звенели ключи, хлопали двери, ходили женщины в белых, как этот первый снег, халатах, плескалась вода в стакане.
Мария Тихоновна лежала смирно и отстранение, а Брем забился под диван, в самый дальний и темный угол, чтобы на всякий случай быть рядом.
Когда все ушли, он выбрался из-под дивана, поставил на постель передние лапы и заглянул хозяйке в лицо. И она, уже в полудреме после укола, приоткрыла глаза и ответила на его преданный взгляд: «Все в порядке, Брем, я буду спать…»
Она заснула спокойно, потому что возле нее был Брем, а он лег на коврик и стал ждать Наташу, прислушиваясь к дыханию Марии Тихоновны. Иногда он поднимался, ставил на постель мохнатые лапы, смотрел, как она спит, и тихо возвращался на место. В три часа он молча и быстро выбежал в коридор навстречу Наташе и так же молча и быстро повел ее к Марии Тихоновне…
Почти два месяца хозяйка пролежала в постели, и Брем —.нес бессменную вахту: дремал, когда спала она, смирно сидел в ногах, когда она читала, помахивал хвостом, повизгивал и ворчал, отвечая на всевозможные ее рассуждения, слушал вместе с ней радио, а по вечерам смотрел телевизор.
Нельзя сказать, что все это ему нравилось, что он полюбил, например, телевизор, как некоторые другие собаки.
Ничего подобного! Ему по-прежнему хотелось бегать по собачьей площадке, знакомиться, ссориться и мириться с другими псами, нюхать снег и чужие следы, а главное — драться с Шуркой, но Мария Тихоновна попала в беду, и он оставался с ней. Никто его этому не учил, никто ни к чему не призывал, откуда-то Брем сам знал это, он это почувствовал в тот страшный миг, когда хозяйка застыла на лестнице и он завыл и залаял, призывая на помощь.
Он болел вместе с Марией Тихоновной, уставая ужасно. Так же как она, неподвижно и тихо лежал он в спальне и отлучался лишь для того, чтобы попить воды из своей белой мисочки. Зато когда появлялась Наташа, Брем начинал носиться по комнате, нервно лаять и хватать ее за ноги, он тащил к ней свою любимую игрушку — голубого резинового зайца — и требовал немедленно с ним играть, вне себя от радости, он прыгал выше и выше, еще выше, отрываясь от пола мгновенно и без разбега, сразу, как вертолетик, лапы и хвост лихо взлетали над покрытым клеенкой столом. Сдав дежурство, Брем снова становился молодым сильным псом, обуреваемым жаждой жизни. Он буквально волочил Наташу к собачьей площадке, поскуливая от нетерпения, ждал, когда отцепит она поводок, и тогда кидался в бой, в яростную потасовку.
Потом они возвращались домой. Наташа, подвязав лентой длинные волосы, гремела ложками и кастрюлями: готовился ужин. Брем получал мозговую косточку — самое вкусное, что есть на свете, — тут же тащил добычу к дивану — там, рядом с бабушкой, уже сидела Наташа, — и они втроем ужинали. На него ворчали лишь для порядка:
«Ну зачем ты ее принес?» На самом деле они любили провести вечер вместе. Перед тем как сесть за уроки, Наташа ласкала Брема.
— Откуда ты у нас такой умный? — спрашивала она, поставив его перед собой на задние лапы. — Такой красивый, великолепный, такой великий пес самый умный на всей земле, в Галактике и системе Галактик… — Наташа просто жила астрономией, верила, что скоро будет изучать звездное небо всерьез, в университете.
— Ну уж, даже в системе, — сомневалась Мария Тихоновна.
А Брем деликатно от Наташи высвобождался: что за глупости, в самом деле, стоять на двух лапах, когда у него есть четыре?
— Нет, бабуль, вот скажи, ведь правда, он очень умный?
— Правда, правда, — посмеивалась бабушка. — Все дворняги такие: в сто раз умнее породистых…
В душе Мария Тихоновна тоже гордилась Бремом, тоже считала его и красивым, и умным.
— Он не дворняга, — возражала Наташа. — Его мать наполовину болонка…
Брем лежал у ее ног в классической собачьей позе — вытянув передние лапы, высоко и гордо держа голову, — лежал и слушал себе похвалы.
Наступила весна, и Мария Тихоновна наконец выздоровела. Купили плитку, чтобы не дышать газом, в доме снова запахло вкусным. Днем Мария Тихоновна, сидя на, табурете, чистила лук и картошку, а Брем лежал на солнечном горячем пятне и благодушно за ней наблюдал, сделав маленькие сонные глазки.
— Вот придет Наташа, и будем обедать, — говорила Мария Тихоновна, — а уж потом вы отправитесь погулять. А вечером, молодой человек, придется вам искупаться: ничего не поделаешь, братец, — весна, грязно на улице.
Брем слушал знакомый голос и щурился от удовольствия, от того, что в голосе том нет уже печали и слабости. Против купания он, в общем, не возражал, но любил принимать обиженный вид, когда Наташа мылила его шерстку, быстро и ловко окатывала теплой водой из душа, вытирала махровым полотенцем. Брем тогда вырывался и: на нее рычал, а вырвавшись, начинал крутиться на месте, гоняясь за пушистым после; купания хвостом, давая понять, что недоволен.
В апреле Мария Тихоновна стала сама гулять с Бремом. Он шагал рядом с ней степенно и важно, аккуратно переступая лапками-бурочками; он и поводок не тянул, чтобы не утомлять Марию Тихоновну. Но все его понимание, весь ум и такт улетучивались мгновенно, как только он видел Шурку. Мария Тихоновна тут же выпускала поводок: все равно Брема было не удержать. Гена, если успевал, хватал Шурку на руки и высоко поднимал над землей.
Но он успевал не всегда: враги летели навстречу друг другу как одержимые, подлетали и схватывались в жарком сражении равных.
Однажды между Наташей и Геной состоялся диспут: отчего собаки враждуют? Наташа возвращалась из магазина и встретила Гену (последнее время что-то он без конца попадался навстречу). Худой, длинный, подкашливающий, он пошел рядом с ней, и они заспорили о собаках.
— Что-то же они доказывают друг другу? — горячился Гена. — В чем-то друг друга они обвиняют?
Наташа задумалась. Наверное, доказывают, наверное, обвиняют, что-то между ними произошло, чего никто из людей не заметил или не понял. Иначе как объяснить их вражду?
Впрочем, Брем этой весной вообще стал сердитым и раздражительным. Временами на него нападала хандра, и тогда он забирался под книжный шкаф и сидел там часами, тоскливо поглядывая оттуда на мир. В такие дни он ничего не ел, только пил и пил воду, а потом прятался под шкаф, в выбранное им самим убежище. Он по-прежнему любил и Наташу, и Марию Тихоновну, справедливо считал себя полноправным членом семьи, но чего-то необходимого, без чего и жизнь не мила, у него все-таки не было.
И настал день, когда Брем не выдержал. Черная, как он, собака без поводка и без шлейки забежала на собачью площадку, покрутилась около Брема, а потом потрусила куда-то, лукаво и маняще на него оглядываясь. Брем, забыв обо всем на свете, бросился вслед за ней, и они побежали рядом.
