колебательное движение, не вертится и не болтает. Тугая пружина радости стремительно раскручивается в душе, Даша наслаждается чистотой и поэзией строф, и это чудесным образом передается аудитории.
Большой перерыв, целых пятнадцать минут. Не одеваясь, она сбегает по каменной пологой лестнице во дворик, спешит под арку, в буфет, обгоняя шумную студенческую братию. Грея руки о крошечную, с золотым ободком чашечку, Даша вдыхает аромат кофе, согревает и увлажняет все-таки уставшие связки, потом так же, бегом, — в аудиторию. В толстом свитере, в брюках ей не страшны весенние заморозки. Памятник тому, кто для женщин их выдумал, убедил мир, что это красиво, прилично. И спешить в брюках легко, а современная женщина почти всегда спешит. Здесь, у ступенек, ее ждал Андрей… Нет, об этом не надо, сейчас же остановись!..
На семинаре с ходу бросаются в спор Ерофеев и Белкина — Володя с мудреных теоретических высот, Наташа — из недр поэзии, таинственных ее глубин: уловила отголоски ладов у Цветаевой, у Ахматовой, даже у Пастернака (ее послушать, так у Пастернака вообще есть все).
— Здравствуйте, — насмешливо согнулся пополам Ерофеев, разбитые стекла очков воинственно сверкнули на солнце. — Уж и у Пастернака! По-твоему, вся поэзия — бывшие лады…
— Ну, Боков, например, просто писал ладами. А Пастернака ты разве знаешь? — сдержанно поинтересовалась Наташа, и Володя, растерявшись, умолк: поэзии он не знал, тем более — непопулярного у издателей Пастернака.
Наташа победно тряхнула головой, отвернулась, а Ерофеев уставился на нее, как впервые, почему- то встал, да так и стоял, пока его не дернули за руку.
— Сядь, что стоишь? С ней разве можно спорить? Засыплет стихами!
— Да? — машинально отозвался Ерофеев, так же машинально сел и, подпершись длинной худой рукой, стал думать о чем-то хорошем, не сводя с Наташи глаз. Так и не вышел из состояния тихой задумчивости, несмотря на все старания Даши.
А потом было собрание экспедиции, и тут выяснилось черт-те что. Во-первых, колхоз, на землях которого жаждал расположиться университетский лагерь, на письма не отвечал. Молчал — и все. Петро, грубоватый, прошедший через армию закарпатец, держал ответ перед собранием.
— Как так молчат? — испугалась Даша: вдруг председатель не позволит ставить палатки на колхозной земле? Вдруг там, например, заповедник и костры жечь нельзя? А без них невозможно, кормиться-то надо…
Петро виновато оглядел сердитые лица:
— Не знаю, я писал трижды…
— А в ящик опускал? — иронически поинтересовался Ронкин.
— Опускал, — серьезно пробасил Петро, не слишком, впрочем, уверенно.
— Сомнительно… — резюмировал Ронкин и тут же постановил, что напишет собственноручно, заверит письмо в деканате и поставит печать.
— Не надо, — попыталась возразить Даша. — Печать-то зачем? — с детства страшили всякие бумаги и бланки.
— Тогда и ответят, увидите, — авторитетно заверил ее Ронкин. — А теперь — самое главное…
Он, Ерофеев и Юра Степанов — мозг экспедиции, и Ронкин докладывает летний план. К радостному удивлению Даши, план расписан до мелочей: северные свадебные обряды — просватание и 'оберег' невесты, игровые и шуточные песни на посиделках, старинные наговоры, древние, сохранившиеся неведомо как в Заонежье ритуалы отвода 'нечистой силы' — 'Лесовик, лесовик, отдай мою нетель, буде есть у тебя…', присказки и присловья, детский фольклор — считалки, дразнилки, варианты сказок по селам, первичная обработка на месте, — все предусмотрел легкомысленный, болтливый и непоседливый первый курс.
Поднимается Ерофеев. За месяц изучил материалы по Заонежью — все, что нашел в библиотеках, до последней странички, — и теперь, на глазах разгораясь, щедро делится тем, что узнал. Взмахивая руками, он описывает шатровые часовни и деревянные церкви, двухэтажные резные избы — настоящие терема, — говорит об архаике Заонежья — исстари туда бежали старообрядцы, там никогда не было крепостных. Суровая долгая зима, такие же суровые люди и воля, главное — воля…
— Мы с Ронкиным прочли кое-что из собранного б девятнадцатом веке. Костя, давай…
И Костя 'дает'.
— Вот смотрите: были такие 'Олонецкие губернские ведомости', и еще 'Онежские былины', Гильфердинг их собирал, позднее Рыбников…
Ронкин вещает, а в углу, на 'камчатке', светятся влюбленные очи. Полчаса назад Валечка Персина, полыхая стыдом, жарким пламенем, опасливо приблизилась к Даше: двоечники боялись Дашу традиционно.
— Дарья Сергеевна, пожалуйста, возьмите меня на Белое море, я все буду делать, я готовить умею, я шью…
— Нет, позвольте, вас я взять не могу. — Даша просто ошалела от такого нахальства. — Шьете… Нам нужны не портнихи, Персина, а исследователи.
— Я подтянусь, честное слово, увидите, вот спросите на семинаре… Можно, я сегодня послушаю, просто послушаю, а?
Лицо разгоралось сильней и сильней, прекрасные глаза наводнялись слезами. Даша не вынесла собственной жестокости, сжалилась:
— Хорошо, только ничего вам не обещаю.
— Так я приду, можно?
— Что ж, приходите, вам будет полезно.
Теперь сидит, не дышит, ничего, конечно, не слушает, молится на своего Ронкина — чем, интересно, он ее покорил? Неужто умом, больше вроде бы нечем. Так ведь она же дурочка!
Вскакивает лучезарная Оленька. Привычно чувствуя на себе восхищенные взгляды, во взглядах этих купаясь, щебечет, что магнитофонная пленка выбита наконец из алчных хозяйственников, а Таня Смирнова оформила в деканате заявку на пятнадцать билетов до Петрозаводска. Оттуда поедут грузовиками, потом пешком, а немножко — озерами.
Пора собирать вещи, закупать консервы и крупы, комплектовать постепенно аптечку (кто продаст сразу столько йоду и анальгину, а главное, антибиотиков?). Петро сообщает, что сбегал на биофак, начертил с биологами знаменитую, по науке, раскладку: сколько калорий в день должен потреблять человек.
— Надо меньше белков, овощи, овощи надо, не дурацкое это мясо!
— Ой, — пискнула Оленька, — теперь конец, уморит…
— Цыц! — грозно шикнул Петро — в Оленьку, как и все, немного влюблен. — Заруби на своем носике: в чашке яблочного сока — весь твой дневной рацион!
— Ну, это уж ты хватил, — возражает даже Юра Степанов.
— Ничего подобного. — Петро, как всегда, обстоятелен и невозмутим, сбить его невозможно. — В Америке, если хочешь знать, есть даже комиссия по питанию. Так один сенатор представил доклад, я из 'За рубежом' вычитал…
Общий хохот покрывает последние его слова.
— Ну, ты даешь — сенатор…
— Это они, чтоб классовых врагов извести…
— Америка нам не указ!
— Переизбрать его, переизбрать, — заливается смехом Оленька.
— Тише, ну тише! — тщетно взывает к собранию Даша.
Но ребят не угомонишь никак. Все вдруг, разом развеселились, все спорят, кричат, предлагают и то и это.
— Все, хватит, — останавливает разбушевавшийся народ Даша, — пора расходиться. — И, не удержавшись, сетует вслух, нарушая священную заповедь педагогики, подрывая авторитет начальства: — Надо бы экспедицию комплексную, с искусствоведами и этнографами с истфака, с нашими структурными лингвистами. Ну почему Сергей Сергеевич против?
— А что он одобряет, ваш Сергей Сергеевич? — въедливо спрашивает Ерофеев. — И как вы его до сих пор не убили, не понимаю…
