пузырьки… Буров пытался высвободиться, но Корсар так и замер, все более сводя руки на шее противника в удушающем приеме, захватив края куртки… Так прошла минута… две… три… Буров метался, дергался, пытаясь высвободиться, – не получалось…
Прошла еще минута, длинная, как вечность, когда тело его, от кончиков пальцев до шеи пробила судорога, из легких вышел последний воздух… Корсар отпустил противника, и тело его – в жилете-загрузке, полном боеприпасов, – начало погружаться глубже, глубже, пока не исчезло внизу в темной непроглядной мути омута…
…Сколько времени прошло, прежде чем он выбрался на берег, – Корсар не знал. Да и зачем ему знать время? Оно и раньше-то было условно, а теперь… Коснувшись берега, он выбрался, морщась от боли в поломанных тяжелой пулей ребрах и саднящей, сорванной коже. Ну да после выстрела в упор из дерринджера калибра девять миллиметров сетовать на содранную кожу и треснувшие ребра – право слово, пижонство…
Корсар вынул из внутреннего кармана отяжелевшей от воды куртки подарок Ольги: пуля, попав в портсигар, изменила направление, скользнула по ребрам и ушла в пространство… Повезло? Повезло. Надпись была начисто стерта пулей. Осталось только одно слово: «…с любовью». Дима Корсар обессиленно упал на песок. И не знал, спит он или – бодрствует. И какой теперь день, год, век… И какая это страна, на каком языке здесь разговаривают, и живут ли здесь люди, или только… Он еще раз прочел надпись: «…с любовью». И – уснул. Сначала ему снилось, что он замерзал.
Потом – снилась зима. Вернее, длинное белое пространство, и одинокий путник брел через него по тропке вверх, к огням жилого строения, откуда веяло дымом и теплом… И путник шел, преодолевая секущую поземку, неспешно, в такт шагам, повторяя и повторяя невесть откуда берущиеся строки…
Потом он видел что-то еще, близкое, теплое, как огоньки свечей в маленьких резных оконцах православного храма… И надпись «…с любовью» горела иллюминацией по всему зимнему заснеженному городу, а когда он вошел в церковь и осенил себя крестным знамением, то услышал, как мерно читают из Евангелия: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто… Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».[64]
Корсар открыл глаза. Солнце высушило одежду и согревало его, и ему казалось, что он помнит, кто он и откуда, а потом – заплакал. Лежал и плакал, потому что не знал, где теперь его дом и остались ли у него близкие, и горевал о том, что нет друзей и… Он лежал и плакал – неведомый солдат не ведомой никому войны… потому что – остался жив. А потом – снова уснул… И спал долго и без сновидений. И когда проснулся, казалось, что все он забыл, и из снов, и из жизни, и помнил и знал лишь одно: «любовь никогда не перестает». И именно поэтому знал он и смысл жизни своей, и ее назначение… Так ему казалось.
Эпилог
«Сотрудниками УФСБ и УФСКН по Московской области раскрыта и уничтожена многоцелевая преступная группировка, занимавшаяся рэкетом, организацией подпольных боев и производством и продажей синтетических наркотиков. Уничтоженные в ходе совместной операции спецслужб наркотики в розничной продаже могли стоить свыше девяноста миллионов долларов. Сейчас выявляются международные связи преступного синдиката. Ведется следствие».
Корсар выключил телевизор, вышвырнул тело из кресла-качалки, а на ум пришла цитата из любимого фильма, «уместная» сейчас, сколь и навязчивая, как ледокол «Арктика» на экваторе: «Возможно, меня даже наградят. Посмертно».
Корсар сидел дома, у камина. Извлек с антресолей и перебирал старые фотографии – вот он – подросток, а вот – еще ребенок… И еще одна, невесть как сохранившаяся в этом альбоме: на ней Дмитрий Корсаков, авиатор, в летном реглане, рядом – княжна Ольга Бельская. И подпись: «Мите – с любовью. Царское Село, 1912 годъ».
– Дмитрий Петрович Корсар?
– Он самый.
– Капитан Карамышев. Помощник генерала Кацубы Сергея Сергеевича.
– Да ладно… И – что?
– Мне поручено довести до вас, что руководство приняло решение о представлении вас к ведомственной награде…
– Знаку «Юный помощник прокурора»?
– Мы не прокуратура, мы…
– Это радует.
– Церемония награждения состоится…
– Я не смогу присутствовать. У меня, возможно, грипп. С двумя «пп». Гонконгский. Вам же не нужно, чтобы я перезаразил все управление? Вот и славно. Как? С малиной, с медом, с воблой? Служу трудовому крестьянству! Да? А как правильно? Ну – вам виднее. Ура!
Капитан Карамышев взял тонкую папочку, услышав зуммер вызова, вошел в кабинет шефа.
– Ну что?
– Звонил. Он – болен. Заразен.
– Зараза нам не нужна.
– Я тоже так подумал. Он лечится, но к церемонии вряд ли будет здоров.
– Ну и ладно. Вручим ему награду позже. При удобном случае.
– Так точно.
Капитан строево развернулся и вышел. Генерал Карамышев прикрыл усталые веки, обрамленные красными ободками, помассировал, надел темные очки. Вздохнул, потом, словно украдкой, вынул из стола колоду карт, закрыл глаза, произнес: «Туз червей», вынул на ощупь – туза червей. Снова закрыл глаза, произнес: «Дама треф» и – вынул даму треф. Следующей была десятка бубен, потом король пик… Генерал не просто выглядел счастливым, как ребенок, он – сейчас действительно был по-детски счастлив.
Из правительственного здания выходит к машине высокий чиновник. Машина «под колпаком». Чиновник с брюзгливым выражением лица оглядывает пространство перед ним. На другой стороне улице паркуется Корсар, выходит из автомобиля, вынимает золотой портсигар с надписью «…с любовью», открывает, вынимает леденец, забрасывает в рот… Солнечный зайчик отскакивает от золотой поверхности, словно от зеркала… От неожиданности чиновник жмурится, чуть не падает, словно в него попала пуля, прикрывает глаза ладонью, потом вынимает очки с черными как смоль стеклами, надевает. Подъезжает представительская машина, тоже черная, тонированная, выскакивает водитель, открывает перед шефом дверцу. Тот что-то говорит вполголоса, водитель смотрит – но ни Корсара, ни его автомобиля на противоположной стороне уже нет.
Украшенная флагами и шариками сцена, трибуна. На трибуне – бодрый моложавый политик.
– Наше движение «Единое здоровье нации» уже объединило миллионы людей на всей земле и смело
