— Вот это и ладно. А то ведь как сейчас многие из молодых: чуть какая незадача — поводья бросают, дескать, жизнь сама собою к какому берегу прибьет.
Не будет так-то! Жизнь, если ее самой себе предоставить, черт-те куда заведет! А так и бывает, когда возничий без царя в голове, — вот она, жизнь та, и скачет себе, и пляшет норовистой кобылкой, и несется опрометью, рысью да наметом, очертя голову да не пойми куда — как сквозь туман или дым какой… А там, в тумане, — тот самый крутояр и поджидает, до поры от людей схороненный… Жизнь такая: загордишься, забудешься, залюбуешься собою — шею сломишь начисто, это просто, а править — уже и времени не осталось, все время твое пшиком пустым и вышло.
Аля вздохнула. А тревога все не отпускала, крутила, будто ночная вьюга, будто режущая острыми закраинами льдинок степная пурга, иссекающая в стылой круговерти все живое, и сердце падало в холод, и душа убегала от страха перед высотой. Или — пропастью?
— Что-то ты бледная совсем, девка. Или — дела женские начались?
Аля пробурчала в ответ что-то невразумительное.
— Ну так иди приляг. Чего тут старуху слушать? — Оксана Петровна вздохнула:
— Вот время бежит… Вроде и неспешная жизнь совсем в Чудовске нашем, райцентрик, и всех бед за пять лет — на пять зубов положить и щелкануть, что орешки… Время порой нудотное здесь, встанешь затемно утречком и не знаешь, как до сна дотянуть, — до того и муторно, и долго, и тоска… А как жизнь прожила — и не упомнить. Стерлось все, будто песок под волной. А если и помню что, так как с Васей моим еще в сорок восьмом к морю ездили в санаторий, в Судак-город, что в Крыму… Как вчера все было, я и платьице свое белое в синий цветочек как сейчас вижу, и как Вася был одетый, и ладный какой был… А нету уж ничего. Ничего нету. Только вот ходики на стене все тикают. ; Вот жизнь и прошла. Прошла.
Ладно, Аленка, видать, не у одной тебя сегодня настроение бесовое, прости Господи… — Оксана Петровна перекрестилась, вздохнула:
— Пойдем-ка спать, с Богом. Утро вечера мудренее.
Аля только кивнула, пошла к себе в комнату… Видение было ясным, как при вспышке блица: Олег, ее Олег лежит на снегу, пытаясь подняться, ему это не удается, он барахтается беспомощно, а кругом — никого, только высокие бетонные перекрытия и грязный, в налете копоти и гари, снег… От этой картинки у девушки снова зашлось сердце, а ноги будто подкосились сами собой. Она присела на кровать, чуть прилегла и тут же уснула как убитая. Без сновидений.
Глава 70
Следующим утром будто кто толкнул Алю в плечо: просыпайся! Она посмотрела в окно: было очень светло от выпавшего за ночь снега. А у нее было такое ощущение, будто она очнулась от долгой болезни. К черту Глостера. К дьяволу!
Пусть мертвые погребают своих мертвецов, а она хочет жить — и будет жить! Долго и счастливо! У нее есть любовь, и никто, никто у нее этого не отнимет!
Бодрая и даже самую чуточку взвинченная, Аля быстро позавтракала в махонькой кухоньке. Нужно ехать. Ехать. Но не в Княжинск — в Москву. Разыскать Лира и… Кроме нее никто не знает его настоящего имени; она должна найти Лира — и уничтожить. Раздавить как паука! Иначе он уничтожит и ее саму, и Олега, и тысячи людей, даже тех, что сейчас еще совсем дети: они вырастут и попадут в сотканную этим упырем наркотическую паутину, и в этом будет виновата она, Аля, потому что знала, но не сумела, не смогла, не решилась остановить! С этим она жить не сможет. И отец будет ею недоволен. Аля верила, что и он, и мама смотрят на нее откуда-то сверху и помогают ей невидимо… Но выполнить то, что назначено ей, она должна сама. Потому что никто вместо нее этого не сделает. Никто на всей земле. Никто.
Аля наскоро выпила кофе в одиночестве — Оксана Петровна подрабатывала вахтершей на вязальной фабрике, сутки у нее были рабочие, — быстро оделась и вышла в город. Направилась в самый центр. Ей многое нужно было обдумать, а лучше всего думается при быстрой ходьбе или беге. Полугодовое затворничество подействовало на девушку удручающе: она стала не просто дичиться людей, она сама себе казалась некрасивой, угловатой, неловкой. Но два или три заинтересованных мужских взгляда быстро вернули Але уверенность в себе.
Заснеженный центр районного городка не был похож ни на Париж, ни на Ниццу, но свое очарование в нем было, Чистенькая площадь, чуть в отдалении — горуправа, памятник Ильичу, указывающий на недостижимый коммунизм, не достроенная в прошлом веке и забитая по сей день красного кирпича церковь и, конечно, супермаркет, зазывно мерцающий тонированно-зеркальными стеклами. А Але вдруг захотелось уюта и комфорта, она и нырнула в эту мерцающую нездешней жизнью зеркальность.
Внутри, кроме магазина, оказалось и небольшое чистенькое кафе, превращающееся по вечерам в центр тутошнего благолепия и крутизны. Столики под скатертями, небольшая эстрада, вечнозеленые кучерявые кустарники: все как положено.
Аля присела за столик у окна. Это тоже почти по-европейски: сиди и наблюдай, спокойно потягивая аперитив, за проносящейся за окном жизнью… Вся шутка была лишь в том, что там, за окном, жизнь не проносилась, а тихонечко млела, нежась под мягким свежевыпавшим снежком. Через дорогу бежала умная белая с черным кошка, двое прикинутых пацанков покуривали у блестящего полировкой и никелем «гранд- чероки», пузатый водитель несуетливо протирал и без того сияющие стекла в «Волге» кого-то из городских папаш среднего звена, вдоль улицы неспешно шествовал прямо-таки хрестоматийный батюшка — солидный, в рясе, с окладистой рыжеватой бородой, в темном пальто и цигейковой шапке-пирожке. Не Париж и не Ницца. Ну и слава Богу. Ни там, ни там Аля так и не удосужилась побывать.
— Что будем кушать? — Замерший у Алиного столика официант был скорее похож на трактирного давних времен: статный, спокойный, средних лет мужчина, одетый, правда, не в косоворотку и не во фрачную пару, а, по дневному времени, в свитер и толстые теплые брюки. Он беззастенчиво рассматривал девушку, и Але не составило труда догадаться, что, скорее всего, он и не официант вовсе — кто-то из руководителей заведения, скорее всего мэтр, из любопытства решивший сам обслужить незнакомку. По правде сказать, она, наверное, казалась здесь по-настоящему редкой птицей: столичная барышня, по капризу судьбы отставшая от проходящего курьерского… Если здесь вообще когда-либо останавливались курьерские.
— Ничего, — просто ответила девушка. — Я не голодна. Если можно, бокал муската, десерт и кофе, очень крепкий, большую чашку.
— По-турецки, эспрессо, капучино?
— По-турецки. И пол-ложечки сахара.
Мэтр с достоинством поклонился и пошел выполнять заказ. А Але вдруг стало по-настоящему хорошо: словно не было этого почти полугодового испуганного затворничества, ночных кошмаров, головных болей… Чем-то это заведение напоминало ей… что? Ну да, описанные стариной Хемингуэем харчевни в засыпанных снегом горных альпийских деревушках. Если бы еще камин, и огонь в нем, и запах сосны… Ну нет, это уж слишком.
Зазвучала музыка: давняя, изысканная мелодия Поля Мориа; казалось, мэтру доставляло удовольствие обслуживать девушку. Бокал с мускатом появился на столе незамедлительно. Аля, размечтавшись и заглядевшись в окно, сама не заметила, когда и кем он был принесен; отпила глоток, ощутила во рту вкус уставшего от солнца винограда, а в груди — тепло, подумала, что хорошо бы заказать еще рюмочку выдержанного «мартеля», вдохнула аромат вина, зажмурилась довольной, пригревшейся на солнцепеке кошкой… Как мало нужно для счастья! И пусть это счастье длится всего мгновение, Аля знала, что запомнит его навсегда и будет вспоминать всю жизнь.
Но все хорошее кончается всегда быстрее, чем мы ожидаем. Откуда-то из глубин заведения, которое на беглый взгляд показалось Але вовсе необитаемым, объявился тщательно зализанный черноволосый субъект, затянутый в черную кожу, как s чулок, но этот наряд не добавлял субъекту ни стильности, ни мужественности.
— Вы решили отдыхать в одиночестве? — Молодой человек одарил Алю долгим взглядом карих бархатистых глаз, улыбнулся, разом небывало похорошев, добавил красивым баритоном:
— Меня зовут Иван.
— Аля, — неожиданно для себя ответила девушка и покраснела: и с чего она решила, что он ;не мужествен? А обаяние? Ну надо же, какой голос!
— В это время дня особенно хорош сухой мартини, — вкрадчиво добавил Иван, — а еще лучше — рюмка хорошего коньяку.
