— Вас понял. Третий. Конец связи.
— Конец связи.
— Первый вызывает группу «Экс».
— «Экс» — первый слушает.
— Приказываю: начать скрытное выдвижение к объекту К по варианту «Альфа-Экс». Доложить о трехминутной готовности. Начало атаки — по моей команде.
Как поняли, прием?
— Вас понял, Первый. Выдвижение по варианту «Альфа-Экс». Трехминутная готовность. Ожидание приказа.
— Выполняйте.
— Есть.
— Первый вызывает Глостера.
— Глостер слушает Первого.
— Десятиминутная готовность по Акции.
— Вас понял. Выполняйте штатный вариант, — Есть…
— Вам что-то неясно, Первый?
— Да. Прошу уточнений. Вы упоминали, что рядом с объектом-1 наш агент. Вы дадите информацию к опознанию?
— Нет.
— В таком случае агент будет уничтожен вместе с остальными.
— Вы стали гуманистом, Первый?
— Гуманистом?..
— Его убрать не так-то просто.
— Он осведомлен об Акции?
— Вы задаете много вопросов. Первый.
— Виноват. Тогда…
— Что вы мямлите?
— Он будет убит. Без вариантов.
— Вы думаете, у него никаких шансов?
— Никаких. Единственный, призрачный, и то если связаться с ним сразу после начала Акции.
— Нет. Он сам с вами свяжется.
— Если останется жив.
— Разумеется. Его оперативный позывной — Киви.
— Киви?
— Ну да. Маленькая такая птаха, чирикает себе не пойми чего, окружающего не разумеет и, соответственно, ни о чем не страдает. Дитя природы. У вас все, Первый?
— Так точно, Глостер.
— Десятиминутную готовность принял. Приказываю начать Акцию по штатному варианту.
— Есть.
— Время пошло.
— Есть.
Глава 4
Всякая жизнь когда-нибудь кончается. И то, что остается от человека, и есть мерило его жизненной ценности. Сергей Петрович Батенков даже поморщился: глупость и банальность болтающихся в голове мыслей была столь очевидна, что, выскажи он их вслух, — даже собственный шут скроил бы такую мину, будто застал хозяина за малопочтенным или вовсе неприличным в обществе занятием. И все же, все же… Что можно вспомнить важного в этой жизни, кроме любви? Которая уходит, исчезает, гаснет, и не остается ничего, кроме ярости?
Сергей Петрович одним глотком выпил коньяк, откинулся на спинку стула.
Сидел, покачиваясь на двух ножках, прикрыв веки, желая расслабления, но его-то как раз и не наступало. Или хмель сегодня такой смурной? Самое противное, что не было и желания веселиться…
— Грусть вовсе не болезнь, — уловил настроение хозяина Стасик. — Она нужна нам для понимания истинной ценности жизни и ощущения ее скоротечности. Ибо без этого последнего ощущения познать ценность жизни невозможно, — меланхолично произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь, но, невзирая на ту же банальность сказанного, Сергей Петрович был благодарен ему. Порой Бате даже казалось, что этот безвольный шут — единственный в его окружении человек, искренне ему сочувствующий.
Льющаяся из динамиков стереосистемы песня, исполняемая чуть хрипловатым баритоном, была немудреной; Сергей Петрович застыл, прикрыв глаза, ни о чем не думая и ничего не желая. На миг ему даже показалось, что жизнь его уже закончилась, иссякла, как кровь в перерезанных жилах, и звучащая мелодия осталась единственной нитью, интонацией, связывающей его с миром.
Чем он занимался всю жизнь? Зарабатывал деньги? Отстаивал свое место под солнцем? Наверное, и это тоже., Но на самом деле он, Сергей Петрович Батенков, очень многим известный как Батя, словно Диоген с лампой, искал человека. Того, кому можно довериться, на кого можно положиться… Но не нашел. Может быть, в этом и есть смысл любой жизни? Найти человека, двух, трех, но таких, какие станут частью тебя самого, без которых жизнь немыслима и пуста… «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…» Не сложилось. А потому он сам никому не нужен. Нужны его деньги, его бойцы, его хватка, его жестокость, его ум. Но не он сам. А потому — нет теперь никого рядом, «у самой кромки бортов», и прикрыть его, Батю, некому. Как сказал классик, каждый умирает в одиночку. А живет? Живет еще горше. Впрочем., люди похожи на айсберги, с малой ледяной горкой над поверхностью, с мерцающим непознанным сокрытым… Или на сложенные кострища, тлеющие едва-едва… Так и живут… Так и уходят, не оставив по себе никакой памяти. Ибо, чтобы остаться, нужно истаять, сгореть, перейти в новое качество.
Людям слишком жалко своего постылого настоящего, чтобы они могли перейти в вечность.
Сергей Петрович не заметил, что последнюю фразу произнес вслух.
— Жизнь — это болезнь, которая карается смертью. — невозмутимо отреагировал щут.
— Что-то ты сегодня слишком мрачен, Стасик. Лысый человечек только пожал плечами:
— Я всегда мрачен. И немудрено: спиртное в любых количествах полезно только в малых дозах.Я же дозы давно перестал ощущать. Алкоголизм — болезнь для меня неизлечимая, потому что не желаю видеть я этот говенный мир трезвым!
Так — хоть остается надежда на опохмелку. А что остается трезвеннику? Только повеситься.
— Послушай, Стасик, ты же умный мужик, тогда…
— Батя, к чему вопросы? Я безволен. Увы. Рядом с тобой мне достаются роскошные объедки. И не злись: ты предпочел бы сухую корку подачке, я — не из числа стоиков. Жизнь коротка и конечна, и я хочу прожить ее незначимо, но сладко. Тебе, Сережа, приятно топить свой страх смерти во власти, мне — в вине.
Каждому свое.
— Страх?
— Ну да. Лукавый построил сей мир на страхе, и не мне тебе говорить, что только это сильное чувство заставляет людишек шевелиться. И — подчиняться.
Великий страх смерти и множество мелких — бедности, нищеты, нездоровья, похмелья, никчемности,
