Переваливаясь, как утка на выданье, «уазик» кандыбал по твердым ухабам.
Джип шел следом, не отставая и не нагоняя. Маэстро прислушался. Так и есть, характерный вертолетный гул слышался все ближе. Ну да, нате вам с кисточкой, тот самый гаишный соглядатай, разведчик и бука. Никаких пулеметов под брюхом, никаких ракет «воздух-земля»… Да и гранатами он тоже вряд ли станет кидаться: слишком людное местечко по летнему времени, а машина как-никак казенная, . с «цифрой пять на медной бляшке, в синей форменной фуражке»… В смысле — в блакитной. Да и пес теперь разберет эти цвета. Разбросай с такого геликоптера, принадлежащего насквозь независимой державе, лимонки, что будет? Шум будет, и не столько от взрывов — кого этим теперь удивишь? Слухи пойдут, сплетни, пересуды… А времечко ныне — хуже некуда: здесь война, там подготовка к ней…
Кому надо шуметь раньше времен при таких поганых раскладах? То-то, что никому.
А значит, пилота вызвал контролер исключительно с целью похвастаться, как он станет сейчас мочить его, Маэстро. Мешать с выжженной травой, с пылью, с утрамбованной до плотности камня дорого и… У-би- вать. Показательно и без сантиментов. Согласно приказу. За деньги.
Ничего личного.
Словно в ответ на эти фривольно-тревожные мысли, джип наддал, и теперь его туповато-добродушное рыло росло в зеркальце заднего вида стремительно и скоро. В проеме боковой дверцы показалась рука, по- киношному затянутая в тонкую лайковую перчатку и так же, по-киношному, чуть на отлете, бестрепетно сжимающая короткий пистолет-пулемет невнятного производства с навернутым на ствол хоботом глушителя.
Любая подобная шпокалка, будь то израильский «узи», чехословацкий «скорпион» или отечественный «кедр», в любом замкнутом пространстве является грозным оружием: плотные очереди просто сметают тех, кого стыдливо именуют «живой силой противника».. Огонь же из автомобиля, движущегося по родной грунтовке даже с черепашьей скоростью, имеет скорее психологическое значение: попасть можно, но в небо. Хотя… пуля — дура.
Тем не менее прикрытый тонированным стеклом боец выпустил веер пуль; они вздыбили фонтан земли довольно далеко от машины Маэстро.
— Невропатолог сучий… — прошипел Маэстро сквозь зубы. — Психиатр.
Патологоанатом.
Следующая очередь прошла ближе. Пристрелка была успешной. Джип нагонял.
Маэстро вынул из пакета пистолет, положил на сиденье рядом. Несколько раз придавил и отпустил тормоз, попробовал передачу… «Уазик» был на удивление хорошо отлажен. И все же… Маэстро чувствовал холодную горечь, словно затаившуюся под камнем змею. Он чувствовал, что каждое мгновение мозг готов был провалиться в ту самую спасительную эйфорию боевого транса, и тогда… Но притом сердце тревожила и легкая, как дуновение теплого ветерка, иллюзия. Она рождала надежду: может быть, когда все кончится, он еще сможет пожить, как все?.. Без войны?
Пожить без войны… Маэстро на долю секунды прикрыл веки, посмаковал эти нездешние видения, так похожие над предсонные грезы… Ему представилась синяя гладь моря, но не этого — другого, далекого и от этой страны, и от этой войны…
Темная зелень оливковых рощ, белый домик, окруженный низенькой изгородью…
Запах свежесваренного кофе и булочек, тихое поскрипывание старой деревянной лестницы, когда он станет спускаться со второго этажа… Хрустящие тосты, утренний свежий бриз… И запах выловленной рыбы, и сети, развешенные вдоль берега, и перевернутые баркасы, и маленькая таверна у самого побережья, где подают белое вино в графинах, устриц, свежую рыбу, оливки, сыр, где курят короткие трубки и говорят только о солнце, ветре и море… А думают — только о любви.
А вечерами… Вечерами солнце купается в малиново-золотой глади залива, и в едва-едва наметившихся сумерках слышны девичьи голоса, смех, перешептывание…. А ночью — гибкое, распаленное тело девушки рядом, горячий быстрый шепот, стон, полный нестерпимого наслаждения, скользящие по коже прохладные ладони, сон, легкий как ветерок, снова любовь, снова сон, пробуждение на самом рассвете, когда тело полно негой, а. душа — покоем и предчувствием, что впереди будет еще один замечательный день… И еще день… И еще… Пожить вне войны, только и всего.
Пожить без войны… Джип резко прибавил, автоматная очередь полоснула напоследок веером; из люка на крыше высунулся спокойный и серьезный молодой человек, быстрым движением вскинул к плечу короткоствольную винтовку слоновьего калибра…
Пожить без войны. Маэстро резко ударил педаль тормоза, отпустил, крутнул руль. Теперь газ! Снова тормоз! Газ!
Пожить без войны. «Уазик» скакал, как взбесившийся джейран! Выстрелы дыбили землю; фонтаны от ударов свистящего свинца были высокими, пыль в почти недвижном раскаленном воздухе оседала медленно, фосфоресцируя в лучах солнца охрой и неотшлифованным золотом.
Маэстро въехал на взгорок, резко крутнул руль, ударил по тормозам; автомобиль встал как вкопанный. Джип развернулся. Сосредоточенный молодой человек мигом перекинул винтовку, Маэстро заметил, как зрачки стрелка сузились, словно глаза хищника перед броском… Все верно: с такого расстояния не промахиваются, но выстрелить он не успел. Маэстро уже вскинул пистолет, палец трижды нажал на спуск, винтовка выпала из рук преследователя, голова в доли секунды превратилась в разбитый, окровавленный шар, труп тяжко соскользнул в салон.
Водитель джипа пусть на секунду, но замешкался. Тяжелый вездеход застыл на месте. Маэстро выпал из дверцы «уазика», сгруппировался, перекатился дважды, замер и прицельно послал две пули по колесам джипа и еще две — по низу водительской двери. Короткий сдержанный вскрик показал, что он не промахнулся.
Маэстро мгновенно вскочил на ноги, одним рывком одолел расстояние до автомобиля, дернул дверцу, прижался спиной к горячему корпусу вездехода, оказавшись в мертвой зоне. Водитель выпустил веером с дюжину пуль из «узи» в пространство распахнутой дверцы. Как только шквал огня стих, Маэстро сделал шаг в сторону, выбросил руку вперед, цепко схватил сидевшего за рулем человека за запястье, одним движением сдернул с сиденья, выбил оружие и приложил рукоятью пистолета по затылку. Ударил слегка, приводя в состояние легкого грогги: Маэстро не нужен был труп, ему нужен был язык. Развернул к себе, дважды ударил кулаком по лицу, стараясь вызвать острую боль и разбить губы, чтобы пленный явственно почувствовал вкус и запах крови, собственной крови… Вот это сочетание: резкая перемена положения: был охотником — стал дичью, и не просто дичью, а беспомощным обездвиженным зверьком, угодившим в капкан и оказавшимся с врагом вдруг лицом к лицу… Боль в простреленной ступне и невозможность, даже вырвавшись, убежать…
Чувство беспомощности, как и совсем свежее еще ощущение навалившегося на тебя сзади мертвого тела — недавно еще живого, веселого, азартного малого, теперь — просто трупа, пачкающего салон дорогого авто кровью и мозгами… И наконец, вот эта самая острая боль, причиненная тебе только что, и вкус собственней крови во рту… Более деморализующего противника сочетания Маэстро создать бы не смог.
Левой рукой чуть придушив пленника воротом его же куртки, правой Маэстро резко ткнул не остывший еще от стрельбы, пахнущий едкой пороховой гарью ствол ему под нос, намеренно кровавя десны, не отпуская взглядом «прирожденного убийцы» растерянный взгляд противника, прошипел тихо и вкрадчиво:
— Ну? Развлекся, лишенец? Теперь умирать будем, а? — Маэстро несколько раз глубоко вздохнул — и вдруг дикий тарзановский крик разорвал затихший и застывший, мутный от зноя воздух:
— Йа-йа-йа-ай-ай-йа-а-а!!!
И этот безумный крик напугал вдруг пленника совершенно, ибо он не вписывался ни в какие каноны, ни в какие представления, ни в какие правила…
— Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… — скороговоркой зашептал он.
— Поговорить хочешь?
— Что… что вам нужно?
— Мне?! — оскалился Маэстро в улыбке. — Что мне нужно?
— Да, — Пленник смотрел на Маэстро белыми от смертельного страха глазами, чувствуя, как знойный день вокруг превращается в пронизывающий, щемящий мрак.
