собеседника психоаналитиком и позволяющее махом решать не только свои проблемы, но вопросы мира и войны во всех отдельно взятых регионах и целом свете, это амортизатор, смягчающий жесткость и жестокость жизни, делающий углы мягкими, женщин соблазнительными и доступными, людей значимыми и беспомощными. Это безжалостный зверь, подкрадывающийся на мягких бархатных лапках, уводящий в феерию самовозвеличивания и самолюбования, превращающий жалость к себе в сладкий непереносимый недуг… Беспощадный зверь, разящий нищетой и немощью всякого, кто посмел подумать, что сильнее его.
Он мне и нужен теперь. Ибо зверь, засевший во мне, куда страшнее: он сожрет меня изнутри, сожжет, испепелит душу ненавистью… А пожар смертной тоски на Руси испокон заливают водкой.
Глава 21
Пристанционная забегаловка называлась без претензий: «Закусочная». Страждущим остограммиться водочку разливали по старинке: в чистые пузатые лафитнички. Естественно, с недоливом, зато – в традициях. Ибо водочку положено кушать из прозрачной посуды; мнущийся пластмассовый стаканчик, такой же «одноразовый», как проститутка с Курского вокзала, даже процесс опохмелки превращает в сущее мучение.
У прилавка оказался лишь трясущийся старик в латаных брюках и мышиного цвета пиджачке, похожем на форменный школьный тридцати-сорокалетней давности. Аккуратно, двумя ладонями, он подхватил лафитничек под донышко, пошептал что-то губами, будто заговор творил над клятым зельем, чтобы не пошло обратно и «прижилось», чуть ссутулился, выдохнул, решился, махом влил водку в рот, проглотил, замер, боясь пошевелиться, облегченно выдохнул, зажевал чем-то и, отяжелевший, опустился на ближний стул у грязного стола. Глаза его подернуло слезливой поволокой, и алкан закемарил тихо, привычно превратившись в то, чем стал: вешалку для школьной униформы своего фэзэушно-голубятнического детства.
Тетка за прилавком разом угадала во мне птицу нездешнюю и залетную. Оглядела мельком мою профессорскую наружность, отметила и помятость дорогого пиджака, и грязные пятна, спросила:
– С женой, что ли, полаялся?
– Вроде того.
– Тогда тебе соточкой не обойтись после вчерашнего.
– И это правда.
– Я тебе хрущевский налью; только ты здесь не зависай, махнул, и – айда домой. Через пятнадцать минут и электричка московская.
Она подвинула мне полный стакан. Его я маханул в три глотка, запил соком.
– Лихо ты его. Ну что? Двинешь? Жена-то еще нальет?
– Вряд ли.
– Это беда. Я тут двадцать пять годков наливаю, насмотрелась. Вот кабы бабы не были дурами, мужик бы что? Принял сотку и домой заспешил, там бы принял еще, да под борщик или картошечку с селедочкою… И все обиды бы прошли, улеглись… Я вот со своим тридцать лет скоро живу, всякое бывало, а чтобы он где на стороне глаза налил да домой на рогах – такого не было. Потому как знает: дома в холодильнике всегда есть, да закусочка, да щи суточные. И выпьет ежели с товарищами, ко мне своими ногами идет. Вот как оно правильно.
– Вам бы передачи на радио вести, – сказал я безо всякой иронии.
– А то… Потому как все беды на этой земле от несуразицы, а несуразица – от разлада промеж мужиками и бабами, а разлад тот – от непонимания. И вянут тетки на старости в одинокой бабьей тоске, а мужички, те вообще делаются горькими, вроде Семеныча. – Она кивнула на дремлющего алканчика. – А ведь я его еще парнем помню, сама еще девкой-недолеткой была, так на него заглядывалась. И все у нас на поселке за- глядывались. Гулевал он тогдась весело, беззаботно. А ныне – что?
Женщина глянула на меня внимательно, произнесла:
– Чтой-то не берет тебя водка. Видать, наврал ты мне: не по бабе ты тоскуешь, а по жизни. – Она задумалась, снова оглядела сработанный лейтенантом Настей прикид под названием «имидж». – Будто живешь ты другие жизни, да не свои, а до своей все никак не доберешься. Ты вот чего, парень. Советовать тут на жизнь не насоветуешь, а коли уж так тебя крутануло… Ну, возьми пузырь, спрячься от людей, оттоскуй свое да за дело берись. Я вижу – ты умеешь. Не из тех ты, которые только языками молоть горазды. Ну что, давать бутылку-то?
– Две.
– Хозяин барин. Тогда дай-кось я тебе и закусить соображу. Видать, на стол тебе собрать некому. Да ты не сомневайся в продуктах-то, у меня тут никто и не кушает, для себя да для девчат, что на станции торгуют, готовлю. Котлетки домашние, огурчики малосольные свои, сальца с прожилкой кус отрежу. Лады?
– Давайте.
Она управилась скоро. За пару минут. Я положил на прилавок две купюры, решительно отказавшись от сдачи, принял увесистый сверток, упакованный в полиэтилен, поблагодарил.
– Это тебе спасибо, – ответила женщина. – Хоть деньги у тебя и шальные, сам ты на шалого-фартового никак не тянешь. Трудяга, видать. А ктой-то тебя с твоей жизни сталкивает да в свои возы запрягает. Плюнь на них. Сам живи. А как наладится, меня вспомни. Тетя Клава меня зовут. Меня здесь, на станции, да и на поселке все знают.
– Вспомню, тетя Клава.
Я вышел на перрон. Электричка, о которой упоминала тетя Клава, помахала мне зеленым хвостом. Да и что мне искать в Москве? Пулю?
Прошел полупустой товарняк, отгрохотав на стыках. Как там называют блатные? Порожняк. По-рож-няк. Или права тетя Клава? И я вместо своей живу чьи-то чужие жизни… Хм… Но в одном она не права точно: что водка на меня не действует. Тело стало расслабленно-послушным и захотелось вдруг в края, где я никогда не был, но где есть солнце, море, красивые девушки, теплый вечерний бриз и все, что нужно для счастья. Если бы знать, что для него нужно!
Я медленно двигался вдоль перрона, пока не обошел малюсенький вокзальчик и не оказался снова на той же привокзальной площадке, обрамленной упомянутой кафешкой с одной стороны, чахлым рахитичным сквериком и подобием рынка – с другой.
Всякая торговля давно закончилась. Последняя палаточница несуетливо паковала в полосатые сумки немудреное барахло. Жажда общения после выпитого оказалась стойкой.
– А курточки моего размера не найдется? – спросил я продавщицу.
– Чего? – Тетя подняла осоловевшие глазки. Видно, она перегорела сегодня на работе и, чтобы окончательно не спалиться, залила пожар в груди тем же, чем и я.
– Куртку хочу. Кожаную.
Она глянула на меня мельком, оценивая:
– На тебя-то?
– Ну.
– Неходовой у тебя размер. В плечах пятьдесят шесть или пятьдесят восемь, а брюха – нету. Щас моднявее наоборот: у кого плечи пятьдесят шестой, пузо – весь шестидесятый.
– Значит, нету?
Тетка прищурилась, почмокала сальными губами, оценивая на этот раз прикид и индивида в нем.
– А тебе зачем? Кожанки щас даже пацаны не носют: мода прошла. Да и клифт на тебе знатный. Чего- то ты мутишь, парень, а?
– А что носят?
– Тебе помолодежнее?
– Ну.
– Ветровки. Тока не китайские, те – дерьмо. Надо пакистанскую, джутовую. – Она снова прищурилась: – А чё, тебе пойдет. Суперменистый выйдешь мужчинка. Просто настоящий полковник. Погодишь чуток? Я здесь недалеко, слетаю к Настьке Головановой, у нее один такой вот большой неходовой должен заваляться. Погодишь?
– Я не спешу.
