на схрон, падаль! Что ныкал?! – Без замаха расчетливо добавил по битым губам. – Убью!
– Я… Ты погоди… Я…
– Головка от фуя! Понял?! Дерьмо тебе имя! Колись на казну и поканаешь к едрене маме!
– А не… не забьешь?..
– Сильно надо руки об такого мерзотника марать! По почкам настучу да выброшу в леске; выбересся, твое счастье, околеешь – знать, судьба такая. Деньги прятал?
Я кивнул обессиленно: да.
– Рубли?
– Не. Баксы.
– Сколько?
– Не считал, ей-богу, не считал!
– Чего? Ноги уносил?
Я снова кивнул.
– Мокруха за деньгами стоит?
– Да не, говорю же…
– Чего побитый был, а? Гнались за тобой?
– С братом подругиным поцапался… Признаться, я сам на разбор нарывался, выдрой драной ее обозвал, он в кулаки полез, двинул мне, ну я и – хлоп дверью, по обиде-то… А бабки я в аккурат за час до того нашел и в кармане держал. Короче, припустил, пока брат или баба та, она торговая, потому не глупая, не смекнут нычку проверить.
– К нам как забрел?
– Лесом шел, наобум.
– Чего не ехал?
– Чем? Из Колывановки дорога одна, брат ее запросто мог на авто меня нагнать. Вот я и рванул через лес, пехом. Километров двадцать отмахал напрямки, решил, здесь искать не сунется, область другая, да и вкругаля досюда километров сто пятьдесят, а то и все двести. Сразу бы не дотумкал, а назавтра меня бы и след простыл, если бы не ты…
– Где деньги запрятал? Я вчера все смотрел-пересмотрел: хитро больно! Уж не в дерьмо ли ты их кинул?
– Да чё я, дурак, что ли?
– Так где?
Вот здесь, невзирая на раскровавленное в полное труляля лицо, мне предстояло держать паузу и жаться. Дедок поступил грамотно донельзя: сначала запужал клиента, потом наехал так, что простому альфонсу мало не покажется: пустил кровя, причинил изрядную боль… Хорошо то, что я не выпал из образа: все натюрлих, Маргарита Пална! Ошарашенность, испуг, боль, смешение чувств, скороговорка- раскол обо всем, кроме главного – денег. Теперь, если дед не дурак, а он определенно не дурак, должен проявить «понимание и ласку»: интеллигентам-недоучкам зачуханным, даже ставшим на скользкую стезю соблазнения торговок и завладения чужими деньгами, нужно в морально-этическом плане «сохранять лицо». Если я тот, за кого себя выдаю, то должен был сочинить себе красивую и убедительную легенду о том, что не разбойник и обиратель бальзаковских теток, а экспроприатор нечестно нажитого спекулятивным путем добра. Хлюпику-интеллектуалу нужно сочувствие к себе, и тогда он сдаст все и вся с потрохами! Дедок должен это знать…
Ну да, Игнатьич смекнул, что клиент «зажался». Разжимать его просто: добавочным мордобоем, но здесь может всплыть нехороший вариант, даже два: клиент или вырубится с потерей памяти, а то и вообще напрочь забудет, где он, что он и, главное, где деньги. А при втором варианте клиент может смекнуть: раз его так супостатно мутызят и органон не берегут, то и в живых оставлять не хотят. И будет лепить горбатого, плакать, стенать, и «тайну вклада» придется вытягивать у такого муторно и аккуратно, вместе с жилами, еще и рискуя, что окочурится раньше времен.
Старый служака решил разжимать проще и вернее: отошел, вернулся с открытой бутылкой и стаканом, налил полный:
– Вижу, я переборщил малость, ты парень хоть и хват, но не злобный. Вот отморозков, тех ненавижу, – и уставился на меня «ласково»-немигающим взглядом. – Ты ведь не такой?
Я испуганно замотал головой.
– Во-от. Не обижайся шибко на старика, на-ка, глотни.
Ввиду надлома мне полагалось «послабление режима»: дедок поколдовал над узлами и высвободил одну руку, впрочем привязав веревку накрепко к стулу так, что не особенно и порыпаешься. Особливо ежели учесть, что и стул был сработан мастером вроде ильфовского Гамбса: на века. Да и в голове у меня шумело изрядно, надеяться на верность руки с этим тиранозавром не приходилось: при всем убеждении, что я Альфонс Куркулевич, ухи держит востро, и стоит мне рыпнуться, накидает тумаков. И легенду тихого и незлобивого, хотя и алчного, спалю начисто. Нет, от
Стакан я выпростал единым духом, поморщился (водка опалила разбитые губы), закашлялся, пошмыгал носом, утих на минуту, поерзал задницей на лишенном обивки антиквариате. Жаль, что бриллиантов здесь в свое время не оказалось, а то бы дед-налетчик уже оттягивался вовсю с нимфетками в злачном райцентре Полканово или, напротив, догнивал безымянным покойником под дерном в ближайшем лесочке с прободением в затылочной части черепа. Хотя – вряд ли: дед умен. Пора повысить его в воображаемом звании из прапора до капитана.
Ну а дальше – я начал ныть. В классическом стиле: «за что боролись?!» Клеймил все: начиная от тогдашнего Меченого и нонешнего старого харизматика и гаранта и заканчивая осточертевшей толстомясостью жены, убойной тупостью тещи, пьяными надрывами тестя, двухкомнатной в хрущобке и прочими скудостями расейского бытия. А в свои «давно за тридцать» – жить хочу по-людски, вот и пошел робин-гудовой дорожкой выставления торговых бабцов.
Бедовый дедок слушал нетрезвые откровения моего персонажа, как и положено, с заинтересованным участием. Кивал сочувственно, влил еще с полстакана, поднес папироску. Я курил нервно, сопел истерически, а в голове болталась нетленная строчка неизвестного поэта-песенника из студенческой жизни и сопутствующей ей психушки:
Но руки он мне развязывать вовсе не собирался. А я, как и положено захмелевшему от водочки на суточный «тощак», сопли пускал уже совсем вяло, стал немного навязчив и запанибрата, и сам подвел к денюжкам:
– Мне что они, легко достаются? Нет, ты скажи, Игнатьич, легко?
– Денег всегда меньше, чем людишек, которые их хотят, – философически отозвался матерый пес канувшей империи.
– Там… Там целая пачка… Здоровая… Бумажки по сотке… – продолжал причитать я. – Может, поделим, а? – с надеждой лоха-профессионала вопросил мой персонаж.
– По справедливости, это не значит поровну, – умело подыграл дедок.
– Ну. Мне бы штуки полторы-две, и я бы ушел себе.
– Перечтем, тогда и разговор будет.
Игнатьич на миг потерял над собой контроль и глянул на моего персонажа таким взглядом, что и человеку непредвзятому мигом бы открылась его скорая печальная участь.
Я же продолжал играть. Обмяк, оплыл телом совершенно, как пластилиновый болванчик. Алкоголь делал свое дело: невзирая на жуткую гнусность ситуации, в голове снова заболталась мелодийка самого лирического свойства: «Я леплю из пластелина, пластелин нежней, чем глина…»
Похоже, я даже забормотал слова вслух.
– Ты вот что, паря, погодь вырубаться. Где мошну-то заныкал?
– Там… – вяло обозначил я рукой пространство неба.
– Где – там?! – озлился Игнатьич.
