когда она меняла аллюр. Глаза старика едва поспевали за ней. Сердце уже не справлялось с игрой потревоженной крови: казалось старику — молодой он еще, совсем молодой. Затуманенным взглядом он ловил лошадь, которая все бежала и бежала, ускользала, как белый дым, снова прояснялась. И вдруг до сладкой и отрадной ясности старик осознал, что между ним и этим конем установилась живая, отогревавшая душу связь.
Солнце светило уже по-дневному, широко и радостно. Достало лучами до зашторенного окна больничной палаты, где жокей Толкунов встречал третье утро. Он лежал на узкой, истерзанной в ночных метаниях койке, медленно засыпал. И желтый свет дня дошел до него как мучительное напоминание о последней зорьке, когда его и Фаворита острая печаль разлуки погнала в красные сумерки. Долго летели они по ветряному раздолью, по гулкой земле… Этой ночью жокей в громком бреду звал лошадь, и лишь под утро успокоила его мысль: Фаворит слышит, ждет. Ни о чем не догадываясь, он заснул. Институтского курьера с телеграммой в палату не пустили.
Тогда сам собой решился вопрос, везти Фаворита сразу или подождать, когда поправится жокей. Институтские уже ссорились из-за него, Фаворита, с коннозаводчиками. Поэтому и в отделах стали гадать: отпустят жеребца или задержат, а если оставят, чем это кончится? Фаворита не все видели в глаза, но кличка его приятно разгоняла утреннюю оцепенелость воображения. Знаком и доступен был другой Фаворит — как бы разъятый на части, в рисунках кардиограмм, в телеметрических записях. За всем этим угадывался отделявшийся от самого коня образ спортивной звезды, ипподромного бойца высшего класса.
И вот, хотя до конца исследований с участием Фаворита было еще недели две, появился приказ: доставить жеребца домой.
Тем же приказом Фаворита сняли с довольствия.
Бумага, быстро пройдя все ступеньки сверху донизу, застряла в руках растерянного заведующего гаражом. Грузить Фаворита было не на что. Спецфургон, о котором было доложено, что он в ходу, стоял наполовину разобранный. Но все решилось само собой, когда появился, чтобы отправиться куда-то, Леха Шавров, шофер самосвала. Взглянули на машину — вполне подходила, с нестандартным кузовом, с наращенными бортами. Отсюда до конезавода, от ворот до ворот, — сплошной асфальт. Комары еще не народились, теплынь…
— Шавров, — сказал заведующий, подойдя к Лехе, который поливал голову из моечного шланга, — ты ведь лошадей возил…
— Ну, — откликнулся Леха. Слышно было в голосе: гулял вчера. — На бойню отвозил, а что?
— Тут не дальше… При строжайшем соблюдении.
— Да я ж отпросился! — вскинулся Леха. — У меня ж дело, вчера еще обмыли.
— Вижу… Но тут пожарный случай, понял?
— Кх-хак! У меня ж тоже горит, черт… Заводские же сами фургон пригоняли.
— Отгул потом дам… Так что подгоняй. — И заведующий добавил: — Выедешь в южные ворота.
Солнце набирало силу, сгоняло с неба живые утренние краски. Странной, шаркающей походкой шел от конюшни к административному корпусу конюх Молчанов, последним узнавший, что Фаворита увозят. Не поверив, шел к заведующему хозяйственной частью, давнему сослуживцу, уточнить. Не застал его, увидел за столами двух новеньких девушек, и почему-то стало ему неуютно перед ними, милыми и опрятными. Не спросив, верно ли, что Фаворита отправляют, как бы уклоняясь от прямого удара, старик сказал что-то о дополнительном пайке для жеребца. И с такой старомодной деликатностью сказал, что девушки даже прыснули, уткнулись в свои амбарные книги. Выяснилось потом, что старик зашел зря: Фаворит среди конского поголовья уже не числился.
Старик вернулся в конюшню. Перед тем как снова вывести Фаворита на проминку, долго скреб совком в своем углу. Набралось овса полмешка — Фавориту в дорогу.
Самосвал Лехи Шаврова на скорую руку приспособили под живой груз. Леха подогнал машину к помосту, обижаясь неизвестно на кого. Он лег грудью на баранку и задумался. Прикидывал, сколько времени займет дорога туда и обратно, если нигде не останавливаться и ехать быстро, — до Сосенок было километров сто сорок. Выходило, что успеет вернуться еще засветло.
Подошел к машине, попросился в кабину Василий Грахов, научный сотрудник; его, видно было, тоже кто-то обидел, но он даже не хлопнул дверью, тихо, будто спросонья поздоровался и вздохнул. Складно сложившийся в уме день, надо же, не обещал теперь ничего хорошего. Почему-то именно ему, Грахову, велено сопровождать лошадь.
Леха сощурился на солнце, на свои часы, спрыгнул на землю и направился к конюшне: пора грузить лошадь.
Фаворит проминался, бежал по кругу манежа. Из опилок кое-где вытягивались бледные побеги овса. Белый жеребец скакал укороченным галопом, быстро выбрасывая и подбирая тонкие, сухие ноги. Старик напряженно следил за его полетом, ловил глазами легкие, ускользающие линии бегущей лошади. Руки его, уже не такие мягкие, какими были, когда старик был помощником жокея, еще не совсем потеряли чуткость. Фаворит охотно слушался, без сбоев менял аллюр, переходя с галопа на рысь, с рыси на галоп. Казалось старику: будет скакать и скакать лошадь и ничто уже не остановит ее.
Леха Шавров с ходу, едва увидев эту картину, крикнул:
— Ты бы дочку свою вот так каждое утро! Чтобы ночью меньше бегала!
И сразу остыл, похоже, смутился. Почему-то уважал и боялся он старика Молчанова, как никого даже из начальства. Было в старике что-то далекое, непонятное для Лехи, а что — не угадать. Будто старик знал о Лехе все, больше того, наперед знал, как он поступит. Сейчас старик словно бы и не слышал его, медленно поворачивался в центре манежа, что-то шептал белой лошади, сам тоже белый — в светлом халате, седой.
Но услышали Леху оба — старик и лошадь. Фаворит засбоил от громкого крика, собрался перейти на шаг, но корда дрогнула, поддержала его; приняв властный посыл, Фаворит стриганул ушами, снова понесся по кругу.
— Грузить пора! — сбавив голос, крикнул Леха.
В железный кузов самосвала была встроена стоечка из обтесанных жердей. Дно устлали подгнившей рогожей, двумя кусками брезента — чтобы не скользили копыта. Обмерить Фаворита не успели — стойка получилась и длинной и широкой.
— Не съезжай с асфальта, особо прошу, — сказал Лехе конюх Молчанов, — не газуй больше тридцати. — Ссутулившись, заторопился в конюшню еще за брезентом: если завести его под брюхо лошади, подоткнуть сена — надежнее.
Грахов уже томился и скучал в кабине. Только раз, когда лошадь, проходя стороной, скользнула по нему терпеливо-печальным взглядом, Грахов пережил что-то похожее на душевную смуту. Не спрашивая себя, отчего бы это, отмахнулся.
К нему, задремавшему, шумно втиснулся Леха, завел машину и нацелился в ворота. Грахов спросонья отметил, как движется со стороны конюшни охапка сена, белеет низ халата, трудно вышагивают сапоги. Покосился на Леху: видит ли старика?
Так, не дождавшись конюха, поехали: сначала тихо и ровно катили вниз.
— «Не больше тридцати»! — передразнивая старика, проговорил Леха. — А меньше не хошь? Да я с людьми в кузове…
— Нельзя его трясти. Конь призовой, — сонно откликнулся Грахов.
— Лошадь, значит, жалко, — окончательно расстроился Леха. — Вот меня бы кто пожалел!..
И ступней, лежащей на педали акселератора, он как бы подстегнул машину.
2
