поступить так лучше всего. Меньше шума и перед бойцами удобнее…
Неизвестно, что повлияло на Моховцева, но он вдруг согласился.
— Ну что ж, коль уж сказал… — недовольно пробурчал он.
— Думаю, к Лаврику, на ноль девять. Как ты?
Моховцев не ответил. Перед ним встала дислокация части. Вот жирным условным знаком обозначен на карте штаб. Отсюда длинные линии связи тянутся к ротным постам, а уже дальше тоненькие черточки ведут к наблюдательным. «Ноль девять»… Не зря комбат гордился своей памятью. Сейчас она послушно отразила то, что официально называлось «пост ноль девять»… Высокий берег Днестра, пыльная белая дорога, и над ней, на холме, разрушенная снарядами хата… А за Днестром траншеи, противотанковые надолбы, рвы, проволочные заграждения — линия фронта.
— Так как ты? — повторил вопрос Смоляров.
— Что? А… На ноль девять?.. Пусть будет по-твоему, — он деланно усмехнулся. — Не ссориться же нам из-за этой девчурки.
— Тогда послезавтра и отвезу. Как раз собираюсь объезжать посты первой роты. Начну с ноль девять.
Так была решена судьба Зины…
Добившись от Моховцева согласия, Смоляров тихо сидел на скамейке, будто отдыхал после боя. Липа пахла резче, все более наполняла воздух своим терпким дыханием. Вызвездило. Моховцев снял фуражку. Его чисто выбритая голова расплывчато забелела в вечерней полутьме. Он положил фуражку возле себя, неторопливо достал платок и старательно вытер голову. Спустя несколько минут резко поднялся и, не прощаясь, направился к штабу. Смоляров остался один…
3
Замполит сидел в своей комнате, которую все громко величали кабинетом. В те дни, когда Смоляров не уезжал на посты, ему редко приходилось оставаться в одиночестве. Коммунисты, комсомольцы, агитаторы, военкоры, редакторы боевых листков наполняли небольшое помещение. Сюда приходили не только по служебным и общественным вопросам. Те, с кем случалась беда, кому нужна была помощь или совет, кого беспокоили семейные дела в далеком тылу, — все шли к Смолярову.
Только что в кабинете закончился инструктаж агитаторов. Солдаты ушли. Смоляров тоже собирался уходить. Сложил вчетверо свежий номер фронтовой газеты и стал заталкивать ее в свою разбухшую от бумаг полевую сумку. Вдруг кто-то постучал. Не успел он ответить, как дверь открылась и на пороге встала Горицвет.
— Разрешите, товарищ капитан? — Она решительно прикрыла за собой дверь.
Смоляров нахмурился.
— Что спрашивать, если вы уже здесь…
— У меня серьезное дело…
— Хорошо. Садитесь, — он указал ей на табурет, который стоял возле столика.
Мария достала из рукава гимнастерки обшитый кружевом платочек и начала крутить его в руках.
— Я слушаю.
Девушка спрятала платочек в рукав.
— Товарищ капитан, это правда?..
— Что именно?
— Что Чайка едет на ноль девять?
— Да. А вам что до этого?
— Ничего! — встряхнула головой Мария. — И он… на это согласился?
— Кто «он»?
Девушка опять вытянула платочек, впилась в матерчатую ткань острыми зубками.
Смоляров спокойно выжидал. Встретившись с капитаном взглядом, Горицвет поднялась.
— Кто? Василий Иванович! — прикрыв глаза длинными темными ресницами, порывисто проговорила девушка и, спохватившись, поправилась: — Капитан Моховцев.
— Именно капитан так распорядился. И действия командира, вы знаете, не обсуждаются.
— Еще бы, — горько заметила Горицвет. Она резко одернула и без того туго обтянутую на крутых бедрах короткую гимнастерку и вытянулась. — Товарищ капитан, разрешите обратиться с просьбой…
— Ну!..
— Чайку направили на ноль девять, — строго, даже как-то торжественно произнесла она. — Прошу и меня туда же…
— Почему именно на ноль девять?
— Неужели вы не понимаете? — в голосе Марии звучало отчаяние. Смоляров с тревогой взглянул в ее возбужденное лицо. Перед ним сейчас стоял не боец, не солдат. Перед ним была девушка, потерявшая над собой контроль, охваченная мучительной, слепой ревностью.
— Не понимаете? — Горицвет вызывающе усмехнулась. — А я, глупая, думала, что вы все знаете, все понимаете!.. Он приказал отослать Чайку, чтобы разлучить ее с Андреем, то есть с лейтенантом Земляченко, а сам будет с ней встречаться, когда захочет. Кто же запретит командиру ездить на пост? — Слова, словно осенняя листва в бурю, порывисто слетали с уст Марии. — Неужели вы этого не понимаете? А я помешаю ему!.. Пустите меня на этот пост!..
Смоляров обеспокоенно слушал истерические выкрики девушки. То, что говорила сейчас Мария, неожиданно проливало свет и на разговор, который недавно состоялся у него с комбатом. «Так вот кого не хотел назвать ему Моховцев!» Глубокие складки на лице Смолярова обозначились еще резче, а обычно теплые глаза затянулись холодной поземкой. Непредвиденные человеческие отношения в части все больше запутывались и затягивались в тугие узлы…
Когда Мария умолкла и, готовая разрыдаться, бессильно опустила руки вниз, капитан тихо спросил:
— О чем вы говорите, рядовая Горицвет? Где находитесь?..
Он не закончил, так как Мария бросилась к дверям.
— Горицвет!
Девушка остановилась, обернулась. В глазах ее стояли слезы.
— Не понимаю вашей истерики. Почему вы так говорите о командире? Мария…
— Я люблю его, — выдохнула Горицвет.
Замполит смотрел на эту невысокую девушку, с черными, как вороново крыло, волосами, черными, влажными от слез глазами, и растерялся. Почувствовал, что слова его сейчас не имеют силы, потому что он сам не знает тех слов, которые надо сказать в такую минуту.
— Ну, это ваше личное дело, — хмуро пробормотал он. И твердо добавил: — А на пост мы вас отправим. Хорошо. При первой необходимости. Не знаю, на ноль девять или на какой другой, но отправим, не беспокойтесь. — И, подумав о том, что только строгость может заставить девушку опомниться, сухо сказал: — А возможно, и совсем выпроводим из армии…
Он поднялся, нервно сдернул со столика полевую сумку.
Марию трясло как в лихорадке.
— Ну и пусть. А мне все равно на свете не жить!
— Ах вон оно что! — насмешливо протянул капитан. — Отравитесь или застрелитесь?.. Как вам не стыдно, Горицвет? Ведь война, с врагом надо воевать, а вы… — Он умолк, чувствуя, что задыхается. — Рядовая Горицвет!.. — Смолярову захотелось крикнуть: «За недисциплинированность, невыдержанность пять суток ареста!» — но он сжал зубы и только промычал что-то.
Вид замполита, его побледневшее лицо как-то сразу отрезвили Марию.
— Разрешите идти? — дрожащим голосом спросила девушка.
— Обождите! — Смоляров чувствовал, что не может так отпустить ее, он должен и сам успокоиться и
