ли оторвана. — Суббота присмотрелся к пуговице. — Здесь на дужке даже нитка осталась. По материалу нитки и по разрыву сразу установят.
Он отошел от стола и теперь свободно опустился в кресло. Взгляд его снова заблуждал по стенам, по сосредоточенному, с крупными чертами лицу Коваля, по окнам и верхушкам лип, время от времени победоносно обращаясь к столу, на котором, тускло поблескивая, лежала на кусочке целлофана круглая пуговица.
— Мы еще не дослушали Остапа Владимировича, — сказал Коваль, заметив, что Суббота утратил интерес к оперативному совещанию. — Пожалуйста, дальше, — приказал он лейтенанту. — Где вы нашли эту пуговицу?
— Пуговицу я обнаружил около платформы, за три метра от восточного края. Больше ничего интересного на месте преступления не оказалось.
— Как же вы ее раньше не обнаружили? При первом осмотре места, при втором, — упрекнул Коваль лейтенанта, тут же подумав о том, что и они с Субботой не один раз были в Лесной и тоже не увидели этой пуговицы.
— Пуговица лежала под рельсом, она закатилась в гравий. Во время движения поезда шпалы и рельсы колеблются, камешки перемешиваются, вот они и накатились на пуговицу, засыпали ее. Я шел, носком случайно задел, пуговица блеснула. Вот… — Андрейко положил на стол схематический рисунок места находки.
— Так. Хорошо. Все у вас? — И, не дожидаясь ответа, Коваль обернулся к следователю: — Валентин Николаевич, я, кажется, говорил вам — уже установлено, что атаман банды с веселым названием «Комитет «Не горюй!» Андрей Гущак и репатриант, погибший на станции «Лесная», — одно и то же лицо.
Суббота вяло кивнул.
— Я думаю, следует продолжить изучение людей, которые сталкивались когда-то с этим Гущаком.
— Вам виднее, Дмитрий Иванович, но я остаюсь при своем мнении; сроки подходят, и я буду готовить материалы для обвинительного заключения по Василию Гущаку.
Коваль ничего не ответил, молча кивнул лейтенанту, чтобы он завернул пуговицу в целлофан. Потом встал, потоптался возле стола и сказал, обращаясь к Андрейко:
— Вам еще одно задание. Поинтересуйтесь, не встречался ли кто-нибудь из старых знакомых Андрея Гущака с ним, с Василием или с матерью Василия. И у всех ли у них есть алиби на день убийства.
Лейтенант Андрейко вытянулся:
— Есть! Но разрешите еще доложить, товарищ подполковник, что Решетняки летом живут на своей даче в Лесной, метрах в трехстах — четырехстах от станции. Профессор лишь иногда ездит в город, в институт или на опытную станцию. Но в этом году они были на даче только половину июля. Затем неожиданно вернулись в город.
Теперь заблестели глаза у Коваля.
— Почему же вы молчали? Это ведь очень важно!
— Я не успел… — начал оправдываться Андрейко, но подполковник уже спрашивал взглядом следователя — мол, что вы скажете на это?
— Дача в Лесной? Ну и что? — ответил Суббота на немой вопрос подполковника. — Там сотни дач. — И он пожал плечами. — Если экспертиза установит, что пуговица — с куртки молодого Гущака, никакие дачи нам не потребуются.
14
Декабрьская ночь была лютой. Вечером потеплело, и внезапно пошел дождь — унылый, гнетущий. Но потом завыл ветер, и с черного неба посыпались крупный град и колючий снег. Ветер бешено менял направление — дул со всех сторон, швырял метельные клочья.
Особенно буйствовал ветер у национализированного особняка бывшего Кредитного общества. Здание стояло на холме, и его нещадно захлестывало дождем и заносило снегом. В густой и вьюжной тьме ничего не видно было и за шаг.
Город тревожно спал в полном мраке. Казалось, ничто живое не может находиться в это время на улице.
Но у подъезда особняка, под навесом, стоял совсем молодой матрос в черном промокшем бушлате и ботинках, которые давно развалились бы, если бы матрос не перевязал их проволокой. Он не выпускал из рук винтовки с примкнутым штыком и в минуты, когда ветер стихал, говорил девушке, которая прижималась к нему и которую он пытался защитить от ветра:
— Буржуев не будет, Ванда, понимаешь, ни одного во всем мире.
— А куда же их денут, Арсений?
— На дырявую шаланду — и в море! Все люди равными будут, свободными.
— А любовь будет?
— Любовь? А как же! Свобода. Хочешь — люби, хочешь — нет.
— И ты бросишь меня?
Она погладила холодными пальцами его мокрое лицо.
— Нет, — сказал матрос. — Никогда! Полундра! — внезапно спохватился он. — Чего ластишься? К часовому даже подходить нельзя!
— Господи, весь промок… — не обращая внимания на его слова, вздохнула девушка. — Пойдем в подъезд!
— Нет! Я должен охранять этого буржуя. Контра засела в нашем штабе, не иначе. Надо мировую революцию делать, а они поставили революционного матроса охранять капиталы. Пустил бы толстопузого на дно, да трибунала боюсь. — И матрос крепче сжал винтовку.
— Ну ладно, ладно, — сказала девушка. — Я пойду. Побыла бы до утра, но раз нельзя…
— Никуда не пойдешь, — сердито проворчал матрос. — В такую ночь прикончат в момент. — Он задумался. — Иди в подъезд. Восемнадцать пустых комнат, и никого не вселяют. — Он подошел к тяжелой двери, отпер ее, потом взял свою подругу за руку и повел в здание. — Выспишься, как в раю. Никто не увидит. Буржуи все спят.
Но матрос ошибался, считая, что все в доме спят. Он стоял с Вандой в темной комнате, уговаривая ее чувствовать себя свободно в этом роскошном жилище, а тем временем в противоположном крыле дома, в квартире бывшего хозяина особняка — председателя правления Кредитного банка, а теперь «совслужащего» — специалиста, который не только заявил о своей лояльности, но даже согласился служить новой власти, — не спали. Не спал сам Павел Амвросиевич Апостолов, не спали его тайные гости, которых провели черным ходом, не спала напуганная метелью и недобрыми предчувствиями дочь Апостолова — ровесница Ванды. Не спала и смерть, притаившаяся в непроглядной темени коридоров особняка, смерть, которая уже избрала своей жертвой молодого матроса Арсения Лаврика.
Просторный кабинет Апостолова, где в лучшие времена случалось Павлу Амвросиевичу принимать влиятельных и даже титулованных клиентов, утопал в темноте. В неосвещенном помещении едва белели запорошенные метелью высокие венецианские окна.
Гости сидели в креслах и разговаривали негромко, но как люди, которые чувствуют себя дома в любой обстановке и только не считают нужным афишировать это.
Хозяин, на ногах которого были мягкие туфли, похаживал по комнате, и его силуэт то появлялся у окна, то возникал рядом с кем-нибудь из гостей.
— Как известно, — говорил он, — при переходе к нэпу денежная система была полностью разрушена. В условиях обесцененной валюты и постоянных эмиссий стабилизировать курс рубля невозможно. Но год назад большевики создали свой Госбанк. А в нынешнем году выпустили деньги нового образца, надеясь укрепить свой рубль.
— Господин Апостолов! — послышался резкий голос человека, который сидел у окна. — Оставьте свои панегирики. Мы пришли по делу, а не для того, чтобы слушать то, что нам самим хорошо известно.
