подолгу молится, это он знал. Но чтобы и тут, в чужом городе, она «удостаивалась благодати»?.. Какой «благодати», черт возьми! В нем вспыхнул гнев, но он сдержался и опустил глаза.
— А наставник Михайло разрешил? — так же сурово спросила мрачная женщина.
— С братом Михайлом я говорила… и с братом Петром тоже. Господу угодно растить свое воинство во спасение души.
Сестра Федора, поколебавшись, наконец широко открыла калитку и отступила в сторону, пропуская гостей.
Чепиков решительно вошел во двор. Это был снова бой — за Марию, за себя, — и он, бывший солдат, не имел права от него уклоняться…
…Они были одеты в белые, длинные до пят полотняные рубахи, и внешне все было как будто пристойно.
Ужаснувшись, Иван Тимофеевич увидел, что и Мария одела такую же белую рубаху. У нее он никогда такой не замечал. Наверное, возвращаясь в Вербивку, она оставляла это одеяние здесь.
И Чепикову пришлось натянуть на себя тесный белый балахон, который властно протянул ему пресвитер Михайло, но надел он его поверх своей одежды. Единственное, что уступил, так это то, что сбросил полуботинки и теперь стоял босой, ощущая под ногами приятную прохладу гладкого крашеного деревянного пола.
Сначала брат Михайло прочитал что-то похожее на короткую проповедь. В ней говорилось о том, что у человека в жизни мало радости, он лишь винтик бездушной машины, которая, высосав из него все силы, выбрасывает бренные останки в могилу. Только на том свете настоящая жизнь, к этой истинной жизни и следует готовить себя, изо дня в день просить милости всевышнего, каяться в грехах и ждать ниспосланной благодати. Ибо духовную жизнь, в отличие от физической, которую дает человеку грешная плоть, он может получить только от бога.
Чепиков наблюдал, с каким вниманием и благоговением слушают одетые в белое люди своего духовного пастыря, и думал о той силе, которая заставляет их покорно следовать за этим дюжим дядькой, явно не пренебрегающим земными радостями.
Он уже знал от Марии, что в миру брат Михайло служит экспедитором спиртоводочного завода, и хотя пускает в свой дом для тайных встреч верующих, сам редко участвует в молениях. Познакомившись сегодня с Чепиковым, пресвитер сказал, что сестра Мария и брат Петро давно говорят о нем как о человеке честном, достойном войти в их братство, никакой другой цели, кроме духовного усовершенствования и преданности богу, не имеющим. Ибо господь всегда с ними и нисходит на них.
Прислушиваясь к хриплому голосу брата Михайла, Чепиков подумал: почему это Мария и, особенно, Лагута так хотят обратить его в свою веру.
После проповеди началось пение. Пели нестройно что-то о благодати, о любви к богу, о чудесном мире, который ожидает их по ту сторону короткой и бессмысленной земной жизни.
Сойдя с невысокого помоста, брат Михайло нажал на незаметную для глаз кнопку, и со всех сторон в комнату полились тихие мелодичные звуки молитвенной музыки. Пресвитер мельком глянул на Чепикова, вид которого говорил, что тот не чувствует необходимого для веры благоговения, и присоединился к поющим.
Постепенно голоса молящихся зазвучали сильнее, и скоро уже в благостное пение ворвались разрозненные выкрики.
Чепиков не сводил глаз с жены. Мария пела тонким приятным голосом, и ее красивое в профиль лицо, побледневшее от духоты, казалось необыкновенно возвышенным, незнакомым, словно он впервые видел его. Это чувство пугало…
В просторной комнате, где пребывало около десяти человек, дышать становилось все тяжелее — горели свечи, окна были наглухо закрыты тяжелыми ставнями, чтобы наружу не пробивались ни звуки, ни свет. То ли от копоти свечей, то ли от усиливающейся духоты у Чепикова закружилась голова, и все перед глазами поплыло. Усилием воли он встряхнул себя.
Обратил внимание на Ганну, которая стояла между Марией и братом Михайлом, и ему показалось — а может, это тоже была только игра света и теней, — что Кульбачка с еле заметной иронией рассматривает молящихся. Когда ее взгляд остановился на Чепикове, который не пел, а лишь беззвучно открывал рот, она насупилась.
Он и сам чувствовал, что у него сейчас довольно растерянный и глупый вид: был похож на вытянутую из воды рыбу.
Как хотелось Ивану Тимофеевичу, чтобы вместе с ним этот пренебрежительный Ганкин взгляд увидела и поняла также Мария. Может, тогда ему удалось бы увести ее отсюда, подальше от этого сумасшествия.
Он уже было протянул руку, но она замерла на полпути — Мария никого и ничего не замечала: ни Ганны, ни мужа, ни даже пресвитера. И Чепиков вдруг с болью понял, что причиной ее отчужденности была вовсе не болезнь, как он до сих пор думал. Все было намного глубже и опаснее, просто люди, которые стояли сейчас вокруг Марии и пели вместе с ней, давно уже стали ей ближе и дороже своей семьи.
Охваченный этими тяжелыми мыслями, Чепиков не заметил, как пресвитер Михайло подал знак и все начали опускаться на колени.
Закрыв глаза, эти белые тени людей воздевали над головой скрещенные руки, словно собирались дотянуться до своего бога и прикоснуться к нему.
Иван Тимофеевич не знал, как ему вести себя, и стоял одиноко в сторонке. Ему не хотелось участвовать в этом лицедействе, и одновременно он боялся вызвать гнев пресвитера, который в любую минуту мог выпроводить его отсюда, разъединить с женой, — власть брата Михайла и его паствы над Марией была сильнее всего. Поймав на себе суровый взгляд пресвитера, он и на самом деле вдруг почувствовал, что ему тяжело стоять, что у него ноют ноги и что его тоже тянет опуститься на колени и что-то бормотать, выкрикивать.
Он преодолел эту странную слабость и, прислонившись спиной к стене, сжав зубы, и дальше наблюдал за тем, что происходило в комнате.
Молящиеся уже были на ногах. Раскинув руки, словно крылья, они кружили по комнате, наталкиваясь друг на друга. Каждый что-то бормотал, исступленно выкрикивал мольбы и жалобы; каждый сейчас был бесконечно одиноким в своем темном мрачном мире, где перед его мысленным взором являлся бог, с которым он вел свой разговор.
Эти выкрики, бормотания, всхлипывания сливались в сплошной гул, который все нарастал. Руки и все тело у молящихся начали дергаться. Одни подскакивали, другие падали на пол и вставали на колени. Некоторые плакали. Молоденькая девушка в противоположном от Чепикова углу вдруг стала биться головой о пол и, рыдая, пыталась разорвать на себе рубашку. Иван Тимофеевич не мог оторвать взгляда от Марии, которая стояла на коленях, опустив голову, и дрожала всем телом. Даже в этом сплошном гуле Чепиков различал ее голос, которым она монотонно и самозабвенно повторяла одну только фразу: «Господи, прости душу мою!» И снова: «Господи, прости душу мою!» Больше ничего разобрать он не смог, ему стало дурно — снова поплыла перед глазами комната с мелькающими в полутьме белыми тенями. Иван Тимофеевич с ужасом почувствовал, будто какая-то страшная сила тянет его по черной быстрой речке и затягивает в глубокий омут.
Раздался визг, и послышались странные выкрики. Чепиков разобрал несколько раз повторяемое: «Абукар, лампидос, обтуту!» Ему показалось, что он попал в сумасшедший дом и сам начинает терять разум.
— Дух свят! Дух свят! Накатил, накатил! — завизжала какая-то женщина.
Иван Тимофеевич снова увидел Марию, которая все еще дергалась и тихо плакала. Он подобрался к ней и протянул руку, чтобы увести ее от этих обезумевших людей. Она не узнала его, посмотрела покрасневшими круглыми глазами и вдруг испуганно закричала:
— Сатана, сатана, сатана!
Поняв свое бессилие, Чепиков нащупал дверь и вывалился в коридор. Добрался до комнатки, которую отвели ему с Марией, и, повалившись на узенькую кровать, долго не мог прийти в себя.
Сколько прошло времени, когда появилась Мария, он не помнил. Ее привели под руки Ганна и Федора и положили на соседнюю кровать. Когда они ушли, Чепиков наклонился над женой. Она была белая как
