говорил — ничего не помогало. И с матерью пытался найти общий язык. Но где там! Она в этого Лагуту до беспамятства верила… Святым его называла… Червяк он гадкий! Всю войну просидел на хуторе. Больным прикидывался, юродивым, а фактически — дезертир. Сама Степанида говорила. Он в войну и после неспроста ей помогал… И бога себе выдумал, чтобы к нему, как к дурачку, за прошлое не цеплялись… Он не пистолета боялся, а чтобы не начал я докапываться. Другом даже прикидывался…
— Дезертир? — задумавшись, спросил Коваль. — А конкретно?
— Спросите Степаниду. Я в Вербивке у них всего несколько дней раненый лежал, а они все время здесь при немцах жили.
— А кроме Степаниды кто еще об этом знает?
— Наверное, никто. Деревню немцы сожгли. Две-три хаты осталось… Людей тех уже нет…
— Хорошо, продолжайте, — сказал Коваль.
— Значит, узнал я, что Маруся в Черкассы не только к врачам ездит. А еще в какой-то молитвенный дом ходит. И тоже Лагута втянул. Я, конечно, ей запретил. Но как в стенку горохом. Тогда сам поехал в Черкассы, зашел в милицию и об этом доме рассказал. Что какой-то пророк Михайло и другие молящиеся там очень подозрительные люди и все другое такое… В милиции сначала отмахнулись. Дежурный сказал: «Молятся — и пускай себе молятся. Конституцией это не запрещается…» Да они там, — говорю, — разные безобразия творят! Я настаивал. Тогда он говорит: «Хорошо, пиши заявление, все, что знаешь, на имя начальника городского отдела». Написал я заявление, отдал. Знал бы, чем это для меня кончится! — тяжело вздохнул Чепиков. — Лучше бы себе правую руку тогда отрубил. Понял, да поздно! Видите, как банда эта, Христовы братья, отомстили. Вот и выходит, что сам я, своей дурьей башкой, накликал беду. Да, в гибели Маруси и я виновен. Еще как виновен!..
— Говорите, отомстили вам? С помощью вашего же парабеллума? Как же он к ним попал?.. Неувязочка получается, Иван Тимофеевич, неувязочка.
— В том-то и дело! В том-то и дело! — Чепиков даже вскочил со стула.
Коваль приказал ему сесть и, подождав, пока подозреваемый немного успокоится, с иронией в голосе произнес:
— А Лагуту почему убили? Выходит, и ему мстили братья?
— Если бы я знал, — устало пожал плечами Чепиков.
— Расскажите подробней о том доме в Черкассах, куда ваша жена ездила.
— Не могу сейчас, — выдохнул в ответ Чепиков. — Устал я, гражданин подполковник. Отправьте назад в камеру.
Коваль посмотрел на Чепикова и понял, что он действительно ничего нового не скажет, будет в лучшем случае повторяться.
— Что вы еще хотите заявить по делу? — На самого Коваля произвела неприятное впечатление его официальная фраза, которая подчеркнуто сухо прозвучала после пылкой исповеди Чепикова. Но он исполнял служебный долг, который требовал придерживаться узаконенной формы допроса.
— Ничего.
— Тогда прочитайте и распишитесь. — Он придвинул Чепикову исписанные страницы. — Я вас еще вызову. Но если что-нибудь вспомните и захотите сказать, сообщите, я приду.
Провожая взглядом Чепикова, которого конвоир выводил из кабинета, Коваль почему-то вспомнил о Ружене и с удовлетворением подумал, что у этой женщины, которую он любит, твердые убеждения и сильная воля.
III
Она лежала, наслаждаясь ласковым теплом утреннего солнца, и лениво рассматривала светлый горизонт. Синяя чаша моря казалась ей выпуклой, и, как в детстве, ее поражало, что море не выливается, удивляла эта выпуклость земли, подтверждаемая любым выплывающим из-за горизонта корабликом.
Разглядывая бесконечное голое море, она, скучая, загадывала, через сколько минут появится из-за горизонта мачта или труба корабля. И все время проигрывала, пока откуда-то сбоку наконец не выплыл крохотный ослепительно белый пароходик.
Было тоскливо. На лежаках около самой воды загорали отдыхающие. Кто-то судачил о женщинах, рядом трое мужчин играли в карты. Когда Ружена закрывала глаза, до нее сквозь шум моря долетали обрывки фраз, выкрики игроков. Но она ни к чему не прислушивалась, никого не хотела видеть.
Ружена давно почувствовала, что спокойного отдыха не будет. Вот уже несколько дней греется она под этим благодатным солнцем, плавает в мягких, ласковых волнах, но настоящего покоя нет. Все не может войти в ритм курортной жизни с ее радостями новых знакомств, человеческого общения, никак не приобретет тот особенный душевный настрой, какой появляется у человека раз в году, когда он разрешает себе радоваться непритязательным сувенирам, случайной беседе, вовремя добытому деревянному лежаку на пляже или экскурсии.
Ружена объехала почти всю страну. Но на Кавказском побережье оказалась впервые. Так бывает, что пути-дороги человека обходят какую-то заветную точку на земле; и кружит тогда он, иногда пролетает над этим местом, но оно словно заколдованное для него.
После тихих Карпат, спокойных невысоких Уральских гор Кавказ поражал своими рафинадными вершинами и какой-то, как Ружене казалось, сладкой красотой вечнозеленых горячих прибрежных долин. Все здесь было для нее чересчур контрастным, резким, и она не воспринимала этой красоты, даже уставала от нее.
Одним словом, Ружене тут не нравилось.
Ей мешали отдыхать неясная тревога и недовольство собой, которые поселились в ней с тех пор, как она уселась в кресло самолета.
И уже признавалась себе, что поступила опрометчиво, обидела Дмитрия Ивановича и теперь ей тяжело, просто невозможно без него. Старалась понять, как это все случилось, была готова исправить свою ошибку (если бы можно было возвратить тот день!) и снова оказаться в Киеве.
Но какое-то чувство женской независимости и самоутверждения, не позволявшее сделать первый шаг, не давало ей исполнить свое желание. И, сойдя в Адлере с самолета, она села в электричку, которая с каждой минутой удаляла ее от Коваля.
В доме отдыха Ружена попыталась еще раз преодолеть недовольство собой и в первый же вечер отправилась с соседкой по комнате в кино. Но картина ее не заинтересовала, и с половины сеанса она ушла.
Ружена боролась с собой и тогда, когда ей до крика в душе хотелось позвонить в Киев, чтобы узнать хотя бы у Наталки, где отец. Но и этого не сделала, а когда стало уж совсем невыносимо, села и написала длиннющее письмо, которое — она знала это наперед — все равно порвет.
Потом начала убеждать себя, что никакой любви у них с Дмитрием Ивановичем нет, что жениться он не собирается и вообще это ей ни к чему: быть оседлой женой подполковника милиции, потерять интересную работу и распрощаться с самостоятельностью и независимостью.
Думая о Ковале, Ружена сделала неожиданное для себя открытие, которое удивило ее: с первым мужем — таким же, как она, геологом — у нее не было ничего общего — каждый интересовался только своими делами, даже в экспедиции ездили отдельно. А сейчас вдруг ощутила, что розыски убийцы в какой-то Вербивке стали и ее личной заботой.
Снова и снова она пыталась разобраться в том хаосе, который царил в ее мыслях и чувствах. Утомившись, старалась забыться, читая взятый из библиотеки непритязательный детектив. Но странная вещь: страницы романа, вроде и не претендовавшего на изображение любви, снова вызвали чувства, от которых хотелось бежать.
В этом приключенческом примитивном романе, где пограничники с собакой ловили в зарослях туркменских тугаев диверсанта, она натолкнулась на рассказ о самоотверженной жене начальника заставы.
Ружена закрыла книгу, сунула ее под голову, собираясь подремать, когда услышала, что ее
