думает о реальности ратификации в бундестаге. Надеюсь, он поймет, что надо делать.
Брежнев замолчал, но еще некоторое время не клал трубку.
Вдруг голос его в трубке зазвучал вновь:
— Ты знаешь, мне рассказывали или я читал где-то, что на Каспии был буксир с необыкновенно сильным гудком. Он выходил в море подальше от берега и давал сигнал, да такой, что слышно было на весь Каспий — едва берега не рушились. Но именно в этот сигнал уходил весь пар, и назад к берегу «крикуна» тянули другим буксиром. Так вот я Андрею сейчас и скажу, не получилось бы так, что и нас после всего шума вокруг договоров, обратно на буксире тащить придется.
Оба с удовольствием и долго смеялись.
Положив трубку, Андропов еще минут двадцать задавал мне вопросы по поводу проходящих в Москве переговоров. Наконец, когда я готов был откланяться, позвонил Громыко.
— Только что разговаривал с Леонидом Ильичом, интересуется, как проходят переговоры с немцами. Я сказал, что идет обычная рутинная работа, утрясаем формулировки, через неделю-другую закончим. Он спросил, почему же нервничает Бар и собирается улететь в Бонн. Я объяснил, что это обычный дипломатический прием: когда Аденауэр приезжал в Москву и вел переговоры с Хрущевым, его делегация несколько раз собирала чемоданы и выставляла их в коридор, а потом распаковывала опять, демонстрируя готовность в любую минуту и прервать, и продолжить переговоры. Немцы вообще все это время держали «паровоз под парами».
Кстати, насчет пара. Брежнев поведал ему об одном знаменитом буксире, который…
И министр пересказал уже слышанную нами не более получаса назад балладу. Андропов вновь совершенно искренне над нею посмеялся. Положив трубку, он покачал головой:
— Да, дипломатичностью Леонид Ильич не блеснул!
Он был очевидно уязвлен тем, что Громыко ясно дал ему понять: «Маска, я вас знаю»!
«Не можешь победить, подружись», — по этой схеме строились теперь отношения Андропова и Громыко. К середине семидесятых годов диалектический процесс эволюции противостояния в дружбу был завершен. Как уже упоминалось выше, решающим фактором в этом стала воля Брежнева.
Он вообще внимательно следил за взаимоотношениями всех, кому доверил важнейшие посты, и умел давать им понять, с кем именно и в какой степени следует поддерживать отношения. Возможно, Андропов действительно часто говорил с Брежневым по телефону, а может быть, это было волей случая, но мои визиты к нему очень часто перебивались звонками Генерального секретаря.
По причине общего состояния Брежнева и в первую очередь в связи с его прогрессирующей глухотой телефонная аппаратура «закрытой связи», которой он пользовался, усиливала голоса его и собеседника до такой степени, что любой присутствовавший при разговоре без труда мог слышать каждое слово, произносимое на другом конце провода. Играло роль также и то, что глохнущие люди вообще стремятся говорить громче нормально слышащих.
Все это приводило к тому, что я неоднократно становился невольным свидетелем довольно интимных разговоров, к которым Брежнев переходил настолько неожиданно и без всякой подготовки, что Андропов, если и захотел бы, то вряд ли успевал дать мне знак покинуть кабинет.
А кроме того, один раз удержав меня от этого верноподданнического шага, он, видимо, не считал логичным возвращаться к нему теперь.
Однажды Брежнев по телефону поинтересовался мнением Андропова об Арафате. Тот назвал палестинского лидера дальновидным и гибким политиком, который обладает «необыкновенным чутьем подбирать верных его делу людей».
— Еще бы, — согласился Брежнев, — в его положении другой уже давно бы наблюдал за нами с того…
Не закончив фразу, он неожиданно сменил тему и вдруг заговорил о «необычном времяпрепровождении» некоторых членов Политбюро.
— Я слышал, что Подгорный и Шелест уже второй раз выезжали на охоту вместе. Как ты думаешь, что бы это могло значить? Присмотрись-ка, Юра, повнимательнее, как бы эти охотники нам неожиданных трофеев не привезли.
Заняв свой пост в результате удачно проведенного заговора против Хрущева, Брежнев, видимо, постоянно размышлял о том, что и он сам может быть отстранен от власти подобным же способом.
В лабиринтах власти
Казалось, что жаркое лето семидесятого года, подогретое в ФРГ горячими дискуссиями вокруг советско-германских переговоров, заполненное неизбежно сопутствующей тому суетой, никогда не кончится. Уже в июле правящей коалиции и оппозиции в ФРГ стало ясно, что происходит кардинальный, если не исторический поворот в центре Европы, и кто будет ближе стоять к этим событиям, тот получит больше политических дивидендов.
Таким образом, порой казалось, что для противоборствующих сторон важным становилось не то, какими будут договора, а кому будет приписана их реализация, что, в свою очередь, определяло и неразборчивость в средствах борьбы.
МИД ФРГ почему-то нисколько не заботился об обеспечении конфиденциальности переговоров между Москвой и Бонном. Самые «сырые» материалы по результатам передавались для публикации в прессе.
Создавалось иногда впечатление, что немецкие корреспонденты сидят в комнате переговоров если и не непосредственно напротив Громыко, то не далее, чем на два-три стула правее или левее от него. После появления в печати знаменитых «десяти пунктов» Бара, атаки на него усилились. В связи с этим в Москву была направлена более солидная делегация во главе с министром иностранных дел Вальтером Шеелем, которая продолжила начатую работу.
Несомненно, новаторскую и удивительно прогрессивную для людей их поколения и склада мышления позицию занял сначала Брежнев, а позже и примкнувший к нему Громыко. Остальные члены Политбюро разделились надвое. Большинство заняло позицию молчаливо-безразличного выжидания. Меньшинство во главе с Шелестом не осмеливалось выступать открыто, но в кулуарах оценивало сближение СССР с Западной Германией как очевидный сговор с классовым врагом.
При помощи разветвленного партийного аппарата и им же расставленных министров из числа лично ему преданных людей, страной правил Брежнев, хотя официально занимал лишь пост главы партии.
В случае успеха с западногерманской стороны готовившиеся договора должен был подписать канцлер Вилли Брандт как полноправный глава государства. Соответственно, по всем международно-признанным нормам, с советской стороны под договорами должна была стоять подпись главы правительства — Косыгина.
С тем, чтобы избежать эффекта неожиданного появления его во время торжественного подписания, было решено привлечь Косыгина хотя бы чисто формально к общению с немецкой делегацией еще на стадии переговоров. Однако здесь возникло осложнение: со стороны ФРГ переговоры поначалу вел «всего лишь» статс-секретарь, и главе правительства СССР следовало найти элегантный способ «опуститься» до его протокольного уровня.
Выход, тем не менее, был найден, столь же остроумный, как и сама ситуация.
Один из мидовских чиновников попросил статс-секретаря проявить инициативу и обратиться к советскому премьер-министру с просьбой принять его для беседы. Ко всему привыкший за полгода блужданий по советским лабиринтам власти, Бар легко перешагнул через эту условность и попросился на прием к Косыгину.
Тем большим было его изумление, когда, оказавшись 13 февраля 1970 года в приемной Председателя Совета Министров, он с первой минуты понял, что глава советского правительства намерен играть в предложенную игру вполне серьезно.
Алексей Косыгин предложил визитеру сесть за длинный стол переговоров, занял место напротив, сложил вместе руки, давая понять, что он весь внимание, придал обычно непроницаемому лицу еще более непроницаемое выражение и официальным голосом произнес:
