Одним словом, едва успев прочесть несколько книг по-русски, я прослыл знатоком немецкой литературы. Главным же для меня было то, что отныне мы оказались равны: я в доме Адика стал не менее уважаем, чем он в моем.
В отличие от матери, отец Адика остался в моей памяти фигурой мрачноватой и загадочной, если не таинственной. От привычных московских дворников он решительно отличался: рано утром появлялся в синем комбинезоне вместо традиционного белого дворничьего фартука. Улицу мел не метлой, а щеткой. Дружбы со своими московскими коллегами не водил, а главное, был всегда трезв, чем окончательно ломал целостность сложившегося стереотипа столичного дворника. Кульминационным моментом в развитии его отношений с нашей улицей стал тот день, когда, готовясь к приему по случаю национального праздника Германии, он вымыл тротуар перед зданием представительства с мылом. Этот факт произвел на всю округу неизгладимое впечатление, ибо в ту пору далеко не у всех москвичей мыла хватало даже для ухода за собственным лицом.
Собравшаяся вокруг толпа с интересом наблюдала за стекавшей в водосток мыльной пеной. Интерес этот был сродни тому, с которым американские безработные в те же времена экономического кризиса глядели на молочные потоки, сливаемые в реку фермерами, не желавшими продавать его дешевле. Советские газеты и выпуски киноновостей были полны подобного рода снимками и кинокадрами, иллюстрировавшими уродливость капиталистического способа ведения хозяйства.
Различия в социальных укладах нисколько не мешали нашей с Адиком дружбе. Как-то раз мы затеяли с ним обычный для подростков разговор о родителях. Я без труда и угрызений совести солгал, что отец мой прежде был капитаном океанского корабля. Скованный присутствием отца, подметавшего неподалеку двор, Адик не смел дать воли фантазии. Он напрягся, ища выхода, веснушки побелели на раскрасневшемся лице, и, наконец, на одном дыхании негромко выпалил:
— Думаешь, мой отец простой дворник? Да если хочешь знать, он имеет Dienstgrad! (воинский чин). Он фельдфебель или еще даже больше!
Это был единственный на моей памяти случай, когда Адик, не сумев подобрать русского эквивалента немецкого слова, воспользовался родным языком. Себе на горе. Услышав знакомые слова, его отец не сделал скидки на возраст и не простил невинного хвастовства. Отложив метлу, он отрывисто велел Адику идти в дом и безжалостно выпорол его, возможно, за разглашение военной тайны.
Все, что осталось в моей памяти от происшедшего, это впервые произнесенное им немецкое слово. Тринадцать лет спустя мне пришлось повторять его бесчисленное количество раз, переводя на допросах пленных немецких офицеров. Слово это стояло непременно сразу после имени и фамилии. И каждый раз, произнося «Ihr Dienstgrad?» («Ваш чин?»), я видел перед собой раскрасневшееся от гордости за отца лицо друга.
В течение всей войны, а особенно в конце ее, оказавшись в разрушенном Берлине, я постоянно жил с ощущением нашей скорой встречи. К сожалению, предчувствие меня обмануло.
После инцидента с отцом Адика я больше не видел. А с наступившим летом он, не попрощавшись со мной, вскоре уехал в Германию.
Несколько месяцев спустя, промозглым и холодным утром конца ноября, когда предрассветная мгла сулит только мокрый снег и скуку, а грязь липнет к подошвам, я понуро брел в школу. Поравнявшись с полуподвальным окном немецкого особняка, я услышал тихий оклик. Фрамуга приоткрылась, но лица разглядеть было нельзя. Голос же был знаком: это мать Адика!
— Адик тоже ходит в школу, — тщательно выговаривала она по-русски очень тихо. — Он часто вспоминает о тебе и просил передать вот это…
Я наклонился и осторожно взял ощупью из протянутой руки небольшую прямоугольную коробочку.
— Ты очень добрый мальчик! — После чего уже совсем едва слышно по-немецки добавила: — Gott ist mit dir! («Да сохранит тебя Господь!»)
Дойдя до первого освещенного перекрестка, я оглядел предмет. Это оказалась пачка сигарет, что и вовсе меня озадачило: Адик прекрасно знал, что я не курил никогда, даже в начальных классах, когда пробуют все мальчишки. Потому выбор подарка поставил меня в тупик.
К счастью, в те времена мальчишки ничего просто так не выбрасывали. Войдя в класс, я под осуждающими взглядами одноклассников вскрыл пачку. Сигареты оказались шоколадными! Признаться, шокирован я был не меньше, чем весь класс. Думаю, не только потому, что шоколад был вкусным, а нам постоянно хотелось есть. В тот день во мне окончательно укрепилось искреннее уважение к нации, которая, если моет тротуары, то с мылом, а если употребляет сигареты, то вкусные, из шоколада.
С годами изменилось многое, но уважение осталось. Сегодня, спустя полвека, я часто сворачиваю в Гагаринский переулок, подолгу стою у родительского дома, где вырос, а также у соседнего, в подвале которого жил Адик. Теперь этот особняк принадлежит американскому корреспонденту Тэду Стивенсу и его русской жене Нине. Проходя мимо полуподвального окна, я всегда на секунду замираю, ожидая тихого оклика и жеста мягкой женской руки, протягивающей мне на ладони пачку шоколадных сигарет. Вместо этого обычно слышны из верхних окон пьяные крики и русская брань юнцов и девиц, гостей американо- русской семьи.
Другим фасадом дом наш примыкал к зданию школы, где на первых порах обучались дети австрийских революционеров — «шутцбундовцев». Обычно они маршировали по улицам, одетые в короткие кожаные штаны, с тамбурмажором впереди. Говорили они только по-немецки, но вели себя столь вызывающе, что каждый футбольный матч с ними неизменно заканчивался дракой. От встреч с ними в моей памяти не осталось ничего примечательного, разве что разбитый нос, который с той поры в переносице стал вдвое шире, чем задумала его природа.
С окончанием войны я некоторое время оставался в Берлине, где с перерывами работал в так называемой «союзнической военной администрации в Германии». Я был прикомандирован к той части Администрации, которая занималась уничтожением военного потенциала разгромленного рейха. В составе группы специалистов разъезжал по стране в поисках сокрытых военных сокровищ, которых на деле почти не оказалось. Но опыт этот до сих пор считаю неоценимым, ибо смог воочию наблюдать возрождение из пепла немецкого Феникса. Меня навсегда и глубоко впечатлило, какие гигантские усилия прилагала целая нация, стремясь как можно скорее преодолеть разрушенное прошлое.
Впереди меня ожидали пять лет обучения в военной академии, сулившие по окончании военно- дипломатическую карьеру и должность военного атташе в одной из европейских стран.
Случилось же все иначе: закрывая окончательно преступно репрессивную страницу эпохи Берия, пришедший к власти Н.Хрущев распорядился обновить кадровый состав министерства госбезопасности, и по окончании военной академии весь курс был направлен в распоряжение вновь образованного Комитета государственной безопасности. Лишь двоим из моих сокурсников удалось остаться в армии, доказав свою непригодность к службе в КГБ. Зная, как остро переживал я такой поворот судьбы, они рекомендовали и мне поступить так же.
Что я и попытался сделать, однако в своем рвении переусердствовал и вместо армии оказался в самом кадровом низу все тех же «органов». Единственной положительной стороной этой метаморфозы можно считать минимум служебных обязанностей и массу свободного времени.
Последнее обстоятельство дало мне возможность заняться тем, о чем я давно мечтал — журналистикой. Свои опусы я направлял в самые различные газеты и журналы под самыми разными псевдонимами, ибо тематика их была до чрезвычайности разнообразной — от спорта до лирических новелл, включая фельетоны на темы быта. Этот новый вид деятельности принес мне минимум денег и максимум друзей, всегда готовых поучаствовать в застолье по случаю очередной публикации.
Самым подходящим местом и был, конечно, Дом журналистов, размещавшийся в уютном старинном особняке на Суворовском бульваре в центре старой Москвы.
Вот там я и познакомился с Валерием Ледневым, московским журналистом, человеком добрым и одаренным, но слишком любившим соблазнительные стороны жизни, чтобы полностью реализовать свой талант. В момент первой нашей встречи он работал редактором отдела в московской спортивной газете.
Валерий был необыкновенно общителен, а потому круг его друзей был беспримерно обширен. Он умел так построить отношения с людьми, что никто и ни в чем не решался ему отказать.
