И предчувствие оправдалось, правда, полгода спустя, поздней весной, когда и положено греметь грозам.
Тогда же, зимой, мы почувствовали вокруг себя какую-то возню. Невидимые призраки искали способы подступиться к кабинетам Брежнева и Андропова, силясь доказать, что и они могут быть небесполезны. «Конкурирующие фирмы», прежде всего Международный отдел ЦК КПСС, по делу и без оного нагнетали обстановку складывавшуюся в ФРГ.
Это крайне нервировало Брежнева, далекого от желания вникать в межведомственную суету. Он раздражался, звонил Андропову, требуя выяснить напрямую, насколько серьезно положение у Брандта.
Задача «отсеивания зерен от плевел» и была возложена на нас. По каждой из поступающих на «немецкую тему» бумаг я должен был составлять краткие аналитические записки, фиксируя сведения, которые соответствовали действительности, и отбрасывая те, которые обнаруживали лишь потуги авторов сгустить краски или выдать желаемое за действительное.
Моим лучшим помощником оказался сам Брежнев.
Почувствовав свое могущество, он постарался предельно персонифицировать внешнюю политику СССР, вопреки всем канонам дипломатии.
Вначале он проникся необыкновенным доверием к Брандту, а затем в полной мере перенес его и на преемника Брандта Гельмута Шмидта. Внешне это должно было выглядеть как дань уважения всей немецкой нации, ее экономическим и внешнеполитическим успехам. Однако его неприязненное отношение к Вальтеру Ульбрихту и весьма прохладное к Эрику Хонеккеру заставляли отбросить это предположение: ведь не мог же он не считать их обоих немцами.
Попытки поколебать веру Брежнева в Брандта, а затем в канцлера Шмидта, и стало быть, в проводившуюся ими политику, неоднократно предпринимались не только честолюбивыми карьеристами у нас, но и довольно серьезными политиками в других странах.
В начале 1971 года Громыко доложил Брежневу о результатах конфиденциальных бесед с представителями Франции и Англии, высказавшими серьезные опасения и предостережения по поводу столь внезапного и стремительного сближения СССР и ФРГ. Англичане, естественно, говорили намеками, французы выражались более определенно.
В целом же, суть масштабной дипломатической акции двух крупных европейских держав сводилась к призыву не забывать, что в Германии регулярно каждые четыре года происходят выборы, в результате которых у руля могут оказаться и реваншистские силы, якобы до сих пор имеющие там серьезное влияние.
Брежнев довольно долго обсуждал эту бумагу с Андроповым по телефону, после чего разговор на ту же тему состоялся уже втроем, при участии Громыко.
В конце 1971 года Брежнев посетил Париж, и в разговоре с президентом страны Жоржем Помпиду весьма своеобразно сформулировал свое отношение к немецкой проблеме, сказав, что не может поручиться за всю Западную Германию, но лично Вилли Брандту он безусловно доверяет.
Экспромт, судя по всему, не вызвал восторга у канцлера. Тот с трудно скрываемым раздражением относился к проявлениям завышенной самооценки Генерального секретаря.
Мудрый Лате «вступился» за Брежнева: «Если бы канцлера Брандта с высокой трибуны хоть однажды сравнили с Сократом или Спинозой, уверяю вас, он тут же бы перестал здороваться с садовником, ухаживающим за цветами в саду ведомства канцлера».
Однажды, как мне показалось, без всякого к тому очевидного повода, Андропов поинтересовался моим мнением о весьма малозаметной, с высоты его положения, фигуре — о председателе фракции в бундестаге Герберте Венере. Более всего меня поразило, что Андропов вообще упомянул его имя. Правда, с самого начала он назвал его Венером, и, несмотря на неоднократные поправки с моей стороны, упорно придерживался этого варианта до конца. Так ему было почему-то удобнее.
Ответ свой я начал было с биографической справки, но тут же был остановлен:
— Прошлое этого человека нам хорошо известно. Меня интересуют сегодняшние отношения Венера с Брандтом.
Тут я оказался не слишком силен, ибо мог вспомнить лишь один эпизод, рассказанный самим же Брандтом.
Накануне отъезда в Москву в августе 1970 года Брандт встречался с Венером. Тот спросил его, улыбаясь, не испытывает ли Брандт перед поездкой чисто физического страха. Венер, дескать слишком хорошо знает «московских товарищей» и предупреждает, что общение с ними может быть чревато любыми неожиданностями.
В тот момент Брандт воспринял это как безвкусную шутку, чем вообще Венер был славен, замешанную на зависти и ностальгии по московской молодости, отданной работе в Коминтерне.
Ничего более я припомнить не мог. Тогда Андропов протянул мне бумагу из Международного отдела ЦК КПСС, в которой излагалось следующее.
Осенью минувшего года Москву посетила делегация бундестага ФРГ во главе с Гербертом Венером. Он отправился в гостиницу «Центральная» (бывшая «Люкс») на улице Горького, где жил в период жесточайших сталинских репрессий 1939 года, и навестил заведующего Международным отделом ЦК КПСС Бориса Пономарева, с которым работал в Коминтерне.
Пономареву Венер доверительно сообщил, что нынешний канцлер ФРГ Вилли Брандт давно исчерпал себя как политический лидер, полностью утратил авторитет в партии, много пьет и волочится за дамами. Венер сказал, кроме того, что и Хонеккер, с которым он поддерживает постоянный и доверительный контакт, придерживается того же мнения, и оба они недоумевают, с чего это в Москве так носятся с этим «политическим трупом».
Я молча вернул бумагу в обмен на комментарий шефа:
— Как может Брандт полагаться на коллег, так люто его ненавидящих? Ведь неумение разбираться в людях наносит ущерб прежде всего делу! Зачем плодить неверных?
Андропов не без видимого удовольствия, внятно произносил свои назидания. Его тоже обвиняли в неспособности разбираться в людях, а потому столь могущественный человек, как Брандт, обремененный теми же слабостями, мог быть немалым утешением и для него. Всегда наедине с собой можно было произнести: «Да ведь не я один!»
Далее он пустился по излюбленному пути, а именно, взялся просчитывать, чем коварство Венера могло обернуться для канцлера.
Вывод был неутешителен: самой большой угрозой становился вполне реальный союз между Венером и Хонеккером.
Бросалась в глаза степень осведомленности Андропова в этом вопросе, хотя, по понятиям тех лет, личность председателя фракции Венера была настолько мелка для его «уровня», что он и вовсе не должен был держать эту фамилию в голове. Когда же он точно назвал дату встречи Венера с Хонеккером в ГДР и место их встречи на озере Вандлиц — я просто растерялся. Это было неслыханно.
Затем Андропов вновь пустился критиковать Брандта, сделавшего, по его мнению, непростительную для политика тактическую ошибку, поспешив в семидесятом году посетить ГДР, лишь с целью стяжать лавры. Он должен был просчитать, что восторженный прием, который, конечно, гарантирован был ему в Эрфурте, никогда не будет прощен Хонеккером, и не только им.
Практически, одним этим тщеславным жестом он объединил против себя всех завистников и противников в обеих частях Германии.
Из ада в рай, минуя чистилище
В конце 1973-го и в начале 1974 года вновь всплыла тема Солженицына. Заручившись самой широкой поддержкой на Западе, писатель верно просчитал, что может себе позволить открытую и беспроигрышную конфронтацию с советским руководством, публикуя на Западе все более критические произведения.
При первом же после Нового года свидании Бар передал нам несколько вырезок из немецких газет, представлявших собой либо изложение, либо прямые перепечатки публикаций в нашей прессе. Советские
