Иначе и быть не могло. В силу склада характера, Брежнев перенес все происшедшее с Брандтом, как личную драму, у него было ощущение, что с фотоаппаратами лезли не в постель Брандта, а в его собственную, чего могущественный автократ и давний поклонник «слабого пола» не мог простить никому. А тем более Хонеккеру!
Сложнее всего пришлось в этой ситуации окружению Брежнева. Убедить его теперь в необходимости поехать с визитом в Восточный Берлин было почти невозможно.
Хонеккеру было куда проще: ему оставалось лишь ждать, пока время сотрет либо остроту конфликта, либо самого Брежнева с лица земли.
И он ждал, порой, теряя контроль над собой и забывая, что пожелание кому-либо кончины может только продлить последнему жизнь.
Время от времени по Восточному Берлину распространялись «достоверные» слухи о безвременной и скрываемой окружением кончине Генерального секретаря, либо о его очередной и тяжелой болезни. Особенно «достоверными» и отягощенными самыми страшными физиологическими подробностями становились слухи после каждой встречи Генерального секретаря с представителями западногерманского руководства.
Партийные функционеры СЕПГ, непрестанно курсировавшие между Берлином и Москвой, сообщали своим коллегам в ЦК КПСС, с какой радостью Хонеккер рассказывал им «совершенно конфиденциально» об очередном и обширном инфаркте Брежнева.
По политическим, гуманным и прочим соображениям подобная информация Брежневу не докладывалась, Андропов строжайшим образом запрещал собирать, а тем более пересылать в какие-либо инстанции подобные инсинуации, поступившие из Восточной Германии.
И тем не менее однажды Андропов по каким-то только ему известным мотивам показал мне нечто подобное.
Это была выдержка из сообщения некоего доверенного лица, поступившая, судя по дате, из Восточного Берлина накануне. Справа в верхнем углу стоял гриф: «Сов. секретно» и «перевод с немецкого». Слева на полях два жирных восклицательных знака, сделанных, судя по всему, рукой, а вернее карандашом Андропова.
Начиналось сообщение с прямого цитирования Хонеккера:
— На днях у меня был один очень надежный товарищ из Москвы, всегда хорошо осведомленный о том, что происходит там «наверху». Он рассказал, что с этой «генеральной развалиной» все кончено. Паралич всей правой стороны. Врачи говорят, что положение безнадежно и он вряд ли оправится.
Как следовало из бумаги, при последних словах Хонеккер не без удовольствия потер руки.
Жизнь полна трагикомических сюрпризов.
Всего за час до этого у кремлевской клиники, на престижной улице Грановского, где проживала партийно-государственная элита, я встретил Галину Брежневу, с которой был знаком еще во времена, когда молодые люди обращали на нее внимание совсем не потому, что она была дочерью малоизвестного провинциального партийного функционера Леонида Брежнева, а потому, что являлась молодой, очаровательной женщиной, с большими добро улыбающимися глазами и красивой пышной копной каштановых волос. О родителях она говорила всегда с уважением, но и с некоторой иронией. «У отца что-то произошло со вставной челюстью и он вторую неделю сидит на даче, стесняется показываться на людях. Выезжает только в поликлинику на примерку протеза, как к портному». Остальное время Брежнев проводил в кинозале, просматривая вместе с любимой внучкой Викторией — названной по имени его жены, — один за другим фильмы, прежде всего американские.
Сравнивая услышанное и прочитанное, можно было только удивляться насколько «ненависть туманит разум» и как недальновиден в стремлении выдать желаемое за действительное был Хонеккер.
Ведь закончив свой вынужденный отпуск, Брежнев рано или поздно должен был появиться или на трибуне Мавзолея на Красной площади в честь наступающего праздника или на телевизионных экранах по поводу вручения очередных наград. И тогда нужно было признавать, как говорил великий сатирик, что «распространяемые (в первую очередь Хонеккером) слухи о близкой смерти Генерального секретаря ЦК КПСС сильно преувеличены».
Высказывая все, что я думал по поводу циничного поведения Хонеккера в отношении Брежнева, я тут же рассказал о только что состоявшемся разговоре с Галиной. Тема не была новостью для Андропова.
— Только что перед твоим приходом звонил из машины Генеральный секретарь. Едет на дачу, из поликлиники, жалуется на новый зубной протез. Говорит, очень толстая пластина сушит ему рот. Просил поинтересоваться, нет ли у немцев чего-нибудь поудобнее. Что же касается Хонеккера, то я поражаюсь, откуда такая животная ненависть?
— Боязнь, что мы обменяем ГДР на какие-то отношения с ФРГ.
— Политическое извращение! Думаю, время очень скоро расставит все по своим местам… А пока нам приходится с ним считаться и быть очень осторожными. Другого выхода я не вижу.
Время, действительно, расставило многое по местам, хотя и не так, как мы могли предполагать. В одном оно однако оказалось последовательным— по-разному, но постоянно напоминало людям о содеянном ими.
Стоило больному Хонеккер на короткое время попасть в тюрьму, немецкая пресса проявила к нему максимум внимания, публикуя ежедневно материалы о его ухудшающемся состоянии здоровья, вплоть до рентгеновских снимков его искаженной раком печени.
Когда же смертельно больного экс-секретаря Социалистической единой партии Германии по гуманным соображениям освободили из заключения, то перед его вылетом к дочери в Чили один из немецких журналистов спросил Хонеккера, какой момент из пребывания в тюрьме он считает наиболее тяжелым.
— Трудно жить, когда тебе со всех сторон предсказывают скорую смерть, постоянно подсчитывают оставшиеся тебе для жизни дни, — мрачно констатировал бывший восточногерманский лидер.
Возвращаясь на 15 лет назад, надо признать, что многие знавшие ситуацию в нашем руководстве, не могли понять логику Хонеккера. Ведь он наверняка знал, что на смену Брежневу придет Андропов, человек более изощренный в политике и прекрасно осведомленный о его поступках, а главное — способный делать серьезные выводы из получаемой информации.
Хонеккер мог бы догадаться также, что не менее, чем сам Брежнев ставку на «восточную политику» Брандта, новые отношения с ФРГ сделал и Андропов, а потому после истории с Гийомом восточногерманскому руководителю рассчитывать на сколько-нибудь положительную перспективу в отношениях с ним было трудно.
Добровольная отставка Брандта трансформировала отношение к нему не только Брежнева, но и в еще большей степени Андропова. Этот шаг канцлера он квалифицировал не иначе, как малодушие.
Еще более тяжелое впечатление на него произвело поведение министра Э.Бара во время заявления Брандта об отставке или как он зло назвал «плач Бара перед телевизионными камерами». «Брандту требовалась поддержка, а не сочувствие. Ему нужны были аргументы, которые бы удержали его от малодушия, а не слезы», — осуждающе заключил шеф.
Король умер, да здравствует король!
В середине мая 1974 года канцлерское кресло в ФРГ занял Гельмут Шмидт, заместитель Брандта по партии, в прошлом — министр обороны, на тот день — министр финансов и экономики.
Их отношения с Брандтом не были гладкими. Это и не удивительно, если учесть, о каких ярких личностях идет речь. Перед Брежневым и Андроповым встала проблема: захочет ли Шмидт перенять правила игры, установленные Брандтом или будет добиваться установления своих, новых?
Оба они мысли не допускали об отступлении от начатой перестройки внешней политики в отношениях с Западной Европой, сулившей принести реальный и столь желанный результат— стабильность в этом важнейшем регионе. Кроме того, поворот призван был преобразить привычный образ Брежнева как политика, которого историки до сих пор почему-то относят к категории «ястребов», приписывая ему авторство в формулировании «агрессивной советской внешнеполитической доктрины».
