рассказывая то трагичные, то смешные истории из времен гитлеровской оккупации Риги.
Лейтмотивом повествования была мысль о том, что не красота, а цирульное ремесло спасет мир, как оно спасло ему жизнь во время оккупации. Немцы были так зачарованы его искусством придавать их головам человеческий вид, что вместо концлагеря оставили его в родной Риге, где он обслуживал всю немецкую комендатуру.
— А, может быть, они просто не догадывались, что вы еврей? — осторожно предположил я.
Мое замечание было воспринято, как умаление национального достоинства. От обиды ножницы замерли в воздухе.
— Вы посмотрите на меня в зеркало, и сомнения тут же покинут вас, молодой человек.
Сколько чувств было в этом восклицании! Цирюльник всю жизнь воспринимал людей и себя лишь в их зеркальном отражении, и только его считал истинным.
С Валерием и со мной происходило нечто подобное. Зачастую мы тоже жили больше в наших зеркальных отражениях, нежели в реальном мире.
В тот момент, когда мы вели переговоры с нашими немецкими партнерами, мы стремились заглянуть в советское зеркало, чтобы лучше представить, как очередное послание немцев будет воспринято в Москве.
И наоборот. Сидя в кабинете Андропова и получая от него что-то для передачи немцам, я пристально вглядывался в немецкое зеркало, стараясь предугадать реакцию Брандта и Бара на московское послание.
А для тех, кто усомнился бы в нашей лояльности как посредников, у нас была заготовлена фраза, произнесенная берлинским Фигаро: Взгляните в оба зеркала одновременно и ваши сомнения моментально развеются.
Не берусь сказать, что обеспечило успех — искусство несостоявшегося узника концлагеря, мой безупречный вкус при выборе уцененного костюма или, может быть, седьмое, политическое, чутье искушенного политика Шмидта, но Леднев вернулся после завтрака в полном восторге от канцлера, от состоявшейся беседы и, конечно, от самого себя. Как у всех талантливых людей, у Валерия были некоторые недостатки. Но комплексом неполноценности он отнюдь не страдал.
И все же из рассказа четко вытекало, что благоприятный исход беседы был заложен в политическом такте Шмидта. Он не стал обременять беседу ракетной тематикой, а лишь подтвердил свою позицию в этом вопросе, но тут же попросил передать Брежневу, что опасается, как бы «ракетная дискуссия» не повредила позитивному развитию отношений между ФРГ и Советским Союзом. Большего подарка от судьбы на этом этапе мы ожидать не могли.
Из разговора становилось ясно также, что канцлеру очень не хотелось, чтобы «ракетная тема» отрицательно повлияла на их отношения с Брежневым, а уж тем более, на подготовку визита Генерального секретаря в ФРГ. Учитывая настроения Брежнева, последнее обстоятельство показалось нам крайне важным.
Андропов тут же позвонил генсеку, передал пожелания Шмидта, и добавил от себя, что визит непременно должен состояться. Брежнев в ответ неожиданно спросил:
— А что, Юра, кто-нибудь из членов Политбюро сомневается в целесообразности моей поездки в Шмидту?
Андропов промолчал, чтобы не называть имя сомневавшегося.
Во время завтрака канцлер просил также передать Брежневу, что для создания более благоприятного климата было бы полезно вывести ракеты СС-20 за Урал.
Этому пожеланию Шмидта не суждено было сбыться, хотя оно однажды обсуждалось Брежневым, Андроповым и министром обороны Д. Устиновым. Последний, кроме прочих профессиональных доводов, привел собеседникам такую астрономическую цифру стоимости передислокации ракет, что дальнейшее обсуждение этой проблемы стало бессмысленным.
И тем не менее каждая новая информация, полученная от Шмидта по каналу, делала канцлера все более привлекательным для Брежнева и особенно Андропова.
Однажды, касаясь проблемы гонки вооружений, канцлер сформулировал свою позицию следующим образом: в положении СССР и США есть существенное различие, а именно, русские постоянно думают, где взять деньги, американцы же— куда их вложить. Деньги уже давно приобрели не только экономическую, но и политическую силу, размышлял канцлер, поэтому, если вы мне скажете, куда и сколько денег вложено, я берусь вам с достаточной точностью предсказать, какие события произойдут там в ближайшее время.
Брежнев отнесся к политэкономическим обобщениям Шмидта как к пожеланиям в свой адрес более настойчиво вести переговоры с американцами по проблеме стратегического разоружения. Андропов, в свою очередь, особо оценил «элегантность формы», в которую Шмидт облек свою мысль, показавшуюся мне, прямо скажем, не слишком оригинальной.
Как-то в разговоре с Андроповым мы затронули тему о том, что после войны Западная Германия выдвинула целую плеяду талантливых политиков: Аденауэра, Эрхарда, Брандта, Шмидта, каждый из которых был личностью, пусть разной по яркости.
Невольная параллель привела нас к заключению, что по каким-то причинам в нашей стране послевоенное время выдвинуло на роль руководителей совсем не самые светлые умы: Маленкова, Булганина, Хрущева.
Обойдя осторожно Брежнева, Андропов неожиданно признал, что вряд ли кого-либо и из нынешних государственных и партийных деятелей можно отнести к разряду талантливых руководителей, способных решать стоящие перед страной трудности.
Однако он тут же спохватился и, словно обидевшись за сложившуюся ситуацию, принялся убеждать себя в том, что грядет лучшее будущее. Подросла целая плеяда молодых коммунистов, понимающих необходимость внесения корректив в нашу жизнь. Уже сформировался где-то в глубинке лидер, способный взять на себя тяжелейшую ношу перестройки, самого главного для нас — запущенного сельского хозяйства. Надо, в первую очередь, накормить народ.
Тогда я впервые услышал слово «перестройка» в том смысле, в котором ему было суждено войти в мировой лексикон: впервые как взлет, а позже как начало распада второй мировой державы.
Зная, что Андропов предпочитает скрывать свои личные контакты, я не осмеливался поинтересоваться именем того, кто должен был накормить Россию, надеясь, что он в конце концов назовет его сам.
Еще задолго до этого разговора мне довелось неоднократно слышать рассказы очевидцев о том, что Андропова во время его осенних отпусков, которые он проводил на водах в районе Железноводска, постоянно опекал секретарь Ставропольского краевого комитета партии. Их часто видели прогуливавшимися вместе по аллеям санатория.
Я знал, что Андропов не стал бы тратить напрасно время, даже отведенное для прогулок, на человека, на которого он не возлагал каких-либо надежд. Поэтому когда он заговорил о сформировавшемся лидере «из глубинки», я невольно вспомнил о ставропольском секретаре и насторожился.
— Это настоящий самородок, — продолжал Андропов, — великолепный организатор, прекрасно знает сельское хозяйство, долгое время трудился в поле, а оттуда перешел на партийную работу. Убежденный, последовательный и смелый коммунист! Одним словом, то, что сейчас необходимо: партийный организатор от земли.
К сожалению, идея выдвижения партруководителей «снизу» была далеко не оригинальной. Более того, существовало много примеров тому, когда выдвиженцы «из низов», обретя власть, быстрее других превращались в тупых, самодовольных и невежественных бюрократов.
— Так он от земли или от сохи?
Тут же я пожалел, что не сдержался, ибо глаза Андропова мгновенно остекленели и стали злыми, в тоне прозвучала обида:
— Знаешь что, в юности я плавал по Волге на небольшом суденышке. Так вот, мой боцман говорил иногда: бывают у некоторых людей языки, которыми хорошо старый лак с палубных досок снимать вместо наждачной бумаги, а не человеческие слова произносить.
Затем, стремясь скрыть раздражение, он взял первую попавшуюся папку и стал демонстративно читать какую-то телеграмму, подчеркивая остро отточенным карандашом отдельные слова. На языке
