позволили жить, и ты должен что-то делать с этой милостью.
– Это не милость, – ответил он. И тут же пожалел об этом, потому что в его тоне слышалась обида и жалость к себе. Он быстро поднял руку, предупреждая отповедь. – Что я должен сделать, чтобы все были довольны, Мартиниан? Продать дом за гроши одному из спекулянтов землей? Переехать к тебе? И к матери тоже? Жениться на пятнадцатилетней девушке, готовой рожать детей? Или на вдове, уже имеющей землю и сыновей? Или на обеих? Дать обеты Джаду и стать священником? Стать язычником? Стать юродивым?
– Поезжай в Сарантий, – сказал его друг.
– Нет.
Они посмотрели друг на друга. Криспин осознал, что тяжело дышит. Тени стали длинными, голос старика теперь звучал мягко.
– Для такого важного решения это слишком быстрый ответ. Повтори его завтра утром, и я больше никогда об этом не буду говорить. Клянусь.
Криспин помолчал и кивнул. Ему необходимо выпить, понял он. Со стороны леса, издалека, донеслась чистая трель невидимой птицы. Мартиниан встал, нахлобучил на голову шляпу, защищаясь от вечернего ветра. Они вместе поспешили обратно в Варену, пока еще не раздался вечерний звон и не заперли ворота, чтобы отгородиться от диких лесов, ночных полей и разбойных дорог, лежащих под светом лун и звезд, где наверняка водятся демоны и духи.
Люди по возможности жили под защитой стен.
Уже в густых сумерках Криспин отправился в свои любимые бани, почти пустые в этот час. Большинство посетителей ходили в бани после обеда, но мозаичникам для работы нужен дневной свет, и Криспин предпочитал теперь тихое время в конце дня. Несколько голых мужчин разминались с тяжелым мячом, гоняли его туда-сюда, потея от усилий. Он кивнул им, проходя мимо, но не остановился. Сначала посидел в парной, потом в горячей и холодной воде, дал натереть себя маслом – так он боролся с осенней простудой. Он ни с кем не разговаривал, только в самом конце вежливо поздоровался со всеми в общем зале, где выпил чашу вина, которую ему принесли к его обычному ложу. После этого он забрал императорское послание у смотрителя, проверил его содержимое вместе с ним и, отказавшись от сопровождающего, пошел домой, чтобы оставить пакет и переодеться к ужину. Он твердо решил сегодня больше не обсуждать эту проблему.
– Значит, ты уезжаешь. В Сарантий?
Некоторые намерения теряли всякий смысл в присутствии его матери. В этом отношении ничего не изменилось. Авита Криспина подала знак, и служанка налила ее сыну еще рыбного супа. При свете свечей он смотрел вслед девушке, грациозно уходящей в сторону кухни. У нее были глаза и волосы классического для каршитов цвета. Их женщины ценились в качестве домашних рабынь как антами, так и коренными жителями Родиаса.
– Кто тебе сказал? – Они обедали наедине, полулежа друг напротив друга. Его мать всегда предпочитала соблюдать старомодные формальности.
– Какая разница? Криспин пожал плечами.
– Наверное, никакой. – Множество людей в святилище слышало слова курьера. – Почему я должен уезжать, мама, скажи, пожалуйста?
– Потому, что ты этого не хочешь. Ты поступаешь наперекор тому, что должен делать, по-твоему. Извращенное поведение. Не представляю себе, откуда в тебе это.
Произнося эти слова, она осмелилась улыбнуться. Сегодня она хорошо выглядела, или свечи ее щадили. У него не было смальты такого белого цвета, как ее волосы, ничего похожего. Ходили слухи, что в Сарантии, в имперских стекольных мастерских изобрели метод…
Он прогнал от себя эти мысли.
– Ничего подобного. Я не собираюсь вести себя настолько очевидно. Возможно, иногда я бываю немного неосторожным, когда меня провоцируют. Сегодняшний курьер оказался круглым дураком.
– И ты ему, разумеется, так и сказал. Криспин невольно улыбнулся.
– Собственно говоря, это он назвал меня дураком.
– Это означает, что он – не дурак, а весьма наблюдательный человек.
– Ты хочешь сказать, что это не бросается в глаза? Теперь настала ее очередь улыбнуться.
– Моя ошибка.
Он снова наполнил свою чашу белым вином и наполовину разбавил его водой. Он всегда так делал в доме матери.
– Я не поеду, – сказал он. – Зачем мне ехать так далеко накануне зимы?
– Потому что ты не круглый дурак, сын мой, – ответила Авита Криспина. – Мы говорим о Сарантии, Кай, дорогой.
– Я знаю, о чем мы. Ты говоришь, как Мартиниан.
– Это он говорит, как я. – Старая шутка. Криспин на этот раз не улыбнулся. Он съел добавку рыбного супа, который был очень вкусным.
– Я не поеду, – повторил он позднее, у дверей, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку. – У тебя такой замечательный повар, что мне невыносима мысль об отъезде. – От нее пахло, как обычно, лавандой. Его первым воспоминанием был этот запах. Он подумал, что первым воспоминанием должен был быть цвет. Запахи, вкус, звуки часто приобретали в его представлении оттенки цветов, а этот – нет. Цветок мог быть фиолетовым, даже пурпурным – царский цвет, – но его запах не имел цвета. Это был просто запах его матери, и все.
Двое слуг с дубинками в руках ждали, чтобы проводить его домой в темноте.
– На востоке есть повара лучше моего. Я буду скучать по тебе, сын, – спокойно ответила она. – Надеюсь, ты будешь писать регулярно.
