тюрбана ослаб, когда он тряс ее за плечи, и сполз под подбородок.
При виде этого лица острая боль пронзила сердце Аша. Оно страшно изменилось – гораздо сильнее, чем он мог себе представить. Исхудалое до крайности, оно носило печать горя и отчаяния и было таким бескровным, словно последние два года Джули провела в подземной темнице, куда не проникал ни единый луч света. На нем появились скорбные складки и глубокие впадины, каких не было прежде, а темные круги у нее под глазами не имели ничего общего с искусным применением краски для век или сурьмы, но свидетельствовали о страхе, и невыносимом нервном напряжении, и о слезах – океане слез…
Слезы и сейчас стояли у нее глазах и слышались в сдавленном, умоляющем голосе, и Аш отдал бы все на свете за возможность обнять ее и утешить поцелуем. Но он знал, что этого делать нельзя.
– Я хотела уйти, – задыхаясь от рыданий, проговорила Анджули. – Я сразу же хотела уйти с твоими друзьями, ибо не смогла бы вынести этого ужасного зрелища, и если бы они не пришли, я бы закрыла глаза и уши, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но потом они – хаким-сахиб и твой друг – сказали мне, почему тебя нет с ними и что ты собирался сделать, чтобы я не сгорела заживо, а умерла быстро и без мучений. Ты можешь сделать это для нее.
Аш отпрянул назад и хотел отдернуть руки, но теперь Анджули крепко держала его за запястья и не отпускала.
– Пожалуйста… пожалуйста, Ашок! Я прошу не о многом: просто сделай для нее то, что сделал бы для меня. Она всегда безумно боялась боли, и когда… когда огонь… Эта мысль меня убивает. Ты можешь избавить Шу-шу от мучений, и тогда я с радостью уйду с тобой… с радостью.
Голос ее пресекся, и Аш хрипло проговорил:
– Ты не понимаешь, о чем просишь. Все не так просто. В случае с тобой дело обстояло бы иначе: я собирался уйти из жизни вслед за тобой, а Сарджи, Гобинд и Манилал ко времени нашей смерти уже находились бы далеко отсюда. Но сейчас мы все находимся здесь, и, если выстрел услышат и кто-нибудь заметит, откуда стреляли, мы все умрем гораздо более страшной смертью, чем Шушила.
– Но выстрел не услышат. Не услышат в таком шуме. И кто станет смотреть в нашу сторону? Никто… никто, уверяю тебя. Сделай это для меня. Я умоляю тебя на коленях…
Она отпустила руки Аша и, прежде чем он успел помешать ей, упала перед ним на колени и низко склонила голову, касаясь пола красно-оранжевым тюрбаном. Аш быстро наклонился и поднял Джули на ноги. Сарджи у него за спиной отрывисто сказал:
– Сделай, как она просит. Мы не можем нести ее на руках, а если она не пойдет с нами, пока ты не выполнишь просьбу, у тебя нет выбора.
– Ты прав, – согласился Аш. – Ладно, раз у меня нет выбора, я сделаю это. Но при одном условии: вы четверо уйдете сейчас же. Я последую за вами позже, когда покончу с делом, и встречусь с вами в долине.
– Нет! – В голосе Анджули послышалась паника, и она бросилась мимо Аша к Гобинду, который отвел глаза от ее неприкрытого лица. – Хаким-сахиб, скажите Ашоку, что ему нельзя оставаться здесь одному. Это безумие! Тогда некому будет следить за входом на случай появления других людей или помогать обезвредить их, как вы трое обезвредили этих семерых. Скажите, что мы должны остаться вместе.
Несколько мгновений Гобинд молчал. Потом кивнул, хотя и с видимой неохотой, и сказал Ашу:
– Боюсь, рани-сахиба права. Мы должны остаться вместе. Человек, глядящий сквозь чик и выбирающий удобный момент для выстрела, не может одновременно видеть, что происходит у него за спиной, или прислушиваться, не раздаются ли шаги на лестнице.
Сарджи и Манилал выразили согласие, и Аш пожал плечами и сдался. В конце концов, это было самое меньшее, что он мог сделать для бедной маленькой Шу-шу, которую привез из дома на севере в это глухое средневековое княжество среди безводных гор и раскаленных песков Раджпутаны и передал порочному и развратному мужу, чья никем не оплакиваемая кончина стала для нее смертным приговором. И возможно, это было самое меньшее, что могла сделать для нее Джули: хотя она оказалась в таком положении только из-за истеричного отказа Шу-шу расстаться со сводной сестрой, под конец маленькая рани все же сделала все возможное, чтобы загладить свою вину. Если бы не ее вмешательство, Джули сейчас шагала бы по пыльной дороге под палящим солнцем за похоронными носилками мужа навстречу мгновенной и безболезненной смерти от пули из револьвера своего возлюбленного. И если он был готов сделать это для Джули, несправедливо отказывать в такой милости ее маленькой сестре… хотя одна мысль об этом приводила Аша в ужас.
Поскольку он любит Джули, любит больше жизни и не мыслит жизни без нее, неотъемлемой части своего существа, он застрелил бы ее со спокойной душой и не почувствовал бы за собой вины. Но всадить пулю в голову Шушилы – это совсем другое дело. Жалость, пусть даже острая, не является столь сильным побудительным мотивом, как любовь. Вдобавок в данном случае о самоубийстве речи не пойдет. Он не пустит следующую пулю себе в висок и по одной этой причине будет чувствовать себя убийцей или палачом, хотя это абсурдно: ведь он знает, что Джули встретила бы смерть на костре куда с меньшим ужасом и вытерпела бы боль куда более стоически, чем бедная Шу-шу, однако твердо намеревался спасти ее от мучений… а сейчас содрогается при мысли о необходимости сделать то же самое для Шу-шу.
Сарджи отвлек Аша от смятенных раздумий, заметив обыденным тоном, что отсюда расстояние до цели больше, чем с края террасы, и стрелять придется вниз и с позиции, находящейся на двенадцать- пятнадцать футов выше прежней, так что попасть в цель будет непросто. Подобным тоном он мог бы обсуждать какой-нибудь трудный выстрел из мачана во время одной из вылазок на охоту в лес Гир, и, как ни странно, ему удалось несколько умерить ужас этой в высшей степени ужасной ситуации. Потому что Сарджи говорил дело.
Если стрелять, то стрелять надо наверняка и в самый последний миг, чтобы все решили, что Шушила лишилась чувств, взойдя на погребальный костер. Промах обернется катастрофой не только для Шушилы, но и для всех них: если хлопок единственного выстрела потонет в шуме толпы, то второй или третий непременно привлекут внимание или выдадут позицию, откуда они производились.
– Как по-твоему, ты попадешь отсюда? – спросил Сарджи, подходя и вставая рядом с Ашем.
– Я должен. Промахиваться нельзя. У тебя есть нож?
– Для чика? Нет, но я могу воспользоваться вот этим… – Сарджи принялся орудовать коротким копьем, какие носили все стражники из личной охраны правителя, и прорезал в тростниковом занавесе маленькое продолговатое отверстие. – Ну вот. Пожалуй, этого достаточно. Тростник вряд ли изменил бы направление движения пули, но рисковать не стоит.
Он пронаблюдал, как Аш достает служебный револьвер и, прищурившись, смотрит вдоль ствола, и промолвил приглушенным голосом:
– До цели будет добрых сорок шагов. Я никогда не имел дела с подобным оружием. Оно стреляет на такое расстояние?
– Да. Но я не знаю, насколько точно. Револьверы не рассчитаны на длинные дистанции, и я… – Он резко повернулся к другу. – Нет, так не годится, Сарджи. Я не рискну стрелять отсюда. Мне придется подойти ближе. Послушай, если я снова спущусь вниз, с тобой и остальными… да, точно. Почему нам раньше не пришло это в голову? Мы все выйдем отсюда, а когда достигнем террасы, вы трое пойдете дальше с рани-сахибой, а я вернусь на свое прежнее место у парапета и…
– Тебе туда не пробраться, – бесцеремонно перебил Сарджи. – Толпа слишком тесная. Я сам еле-еле к тебе пробился, а сейчас тебя ни за что не пропустят, даже несмотря на твою форму. Кроме того, уже слишком поздно. Слышишь?.. Они идут.
Снова резко загудели раковины. Но теперь сей заунывный нестройный вой звучал оглушительно громко, а последовавший за ним рев толпы доносился с последнего короткого участка дороги, пролегающей в самой роще. Через минуту-другую похоронный кортеж будет здесь, и у Аша не осталось времени, чтобы спуститься на террасу и попытаться пробиться через тесную, болезненно возбужденную толпу. Для этого было действительно слишком поздно.
Толпа на площадке внизу волновалась, подаваясь то вперед, то назад, точно приливная волна между опорами пирса. Люди толкались, пихались, вытягивали шеи в попытке разглядеть что-либо поверх голов или уворачиваясь от беспорядочных ударов латхи, которыми орудовали солдаты, расчищавшие путь для медленно ползущей процессии. Головной отряд выступил из-под тенистой сени деревьев на ослепительный золотой свет дневного солнца – фаланга бритоголовых браминов из городских храмов, в белых набедренных
