— Мне обещали провожатых. Не такой медициной я занимаюсь, не такой образ жизни веду.
— Никто из нас не ведет такой образ жизни по собственному выбору, — произнес Струмос таким голосом, какого никто еще от него не слышал. — Кто выбирает насилие в темноте?
Воцарилось молчание. Лицо бассанида оставалось бесстрастным. Струмос долго смотрел на него. Когда он снова заговорил, его голос больше напоминал шепот:
— Если ты решил, мы тебя не станем удерживать, разумеется. Я сожалею о своих недобрых словах. Синие Сарантия благодарят тебя за помощь, оказанную сегодня днем и ночью. Ты не останешься без вознаграждения. — Он оглянулся через плечо. — Пускай двое из вас пройдут вперед по улице с факелами. Никуда не сворачивайте. Крикните людей городского префекта. Они должны быть недалеко. Они проводят доктора домой. Разик, беги в лагерь и приведи четверых, пусть возьмут столешницу. Скажи, чтобы Колумелла нас ждал.
Всеобщее оцепенение прошло, люди бросились выполнять его приказы. Доктор повернулся к ним спиной и стоял, глядя на улицу. Тарас видел по его позе, что он совершенно обессилел. Теперь его посох казался вещью необходимой, а не взятой для вида. Тарасу было знакомо такое ощущение: в конце дня гонок простой проход от песка дорожек по туннелю до раздевалок, казалось, требовал больше сил, чем у него оставалось.
Он тоже смотрел мимо бассанида на улицу. И в эту секунду увидел, как в начале улицы промелькнули роскошные носилки — видение, поразительное воплощение золоченого изящества и красоты в безобразной ночи. Два человека с факелами подошли к концу улицы; носилки ненадолго осветил золотистый свет, потом они исчезли, уплыли по направлению к Ипподрому, Императорскому кварталу, Великому Святилищу, нереальное видение, мимолетное как сон явление из другого мира. Тарас моргнул и с трудом сглотнул.
Двое посланных начали звать людей городского префекта. Они сегодня ночью были на всех улицах. Тарас снова посмотрел на восточного лекаря, и вдруг — совсем не к месту — перед ним возник образ его матери, воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей точно так же перед кухонным очагом. Она только что не позволила ему снова уйти из дома и вернуться в конюшни или на местный ипподром (чтобы наблюдать за рождением жеребенка, или за тем, как жеребца приучают к поводьям и колеснице, или еще за чем-нибудь, связанным с лошадьми), а потом глубоко вздохнула и передумала из любви, снисхождения или понимания того, что он сам только начинал осознавать. Она повернулась к сыну и сказала: «Ладно. Но сначала выпей эликсира, уже холодно, и надень теплый плащ…»
Бассанид глубоко вздохнул. Повернулся. В темноте Тарас вспомнил о своей матери, далеко отсюда, давно. Доктор посмотрел на Струмоса.
— Ладно, — тихо произнес он. — Еще один пациент. Потому что я тоже глупец. Проследи, чтобы его положили на доску лицом вниз и сначала подняли левую сторону.
Сердце Тараса сильно билось. Он увидел, как Струмос посмотрел на доктора. Свет факела был неровным, мигающим. Теперь в ночи слышался шум, впереди и сзади, — это Разик привел подмогу. Дунул холодный ветер и пустил струю дыма между двумя мужчинами.
— Значит, у тебя есть сын? — спросил Струмос Аморийский так тихо, что Тарас едва услышал.
— Да, — ответил бассанид через мгновение.
Тут поспешно подошли носильщики, вслед за Разиком они несли доску из обеденного зала. Кироса подняли на нее, осторожно, так, как было приказано, и они все вернулись в лагерь. Бассанид помедлил у ворот и переступил порог левой ногой.
Тарас следовал за ним последним, он все еще думал о матери, у которой тоже есть сын.
Ей казалось, что большую часть жизни здесь, в городе, который называли центром мира, она провела у окна, выходящего на улицу, в той или иной комнате. Она наблюдала, но ничего не делала. Это не обязательно плохо, думала Касия, ведь обязанности на постоялом дворе или дома (особенно после того, как умерли мужчины) никак нельзя было назвать приятными. Но все же иногда возникало странное чувство, что здесь, предположительно в самом центре мировых событий, она — всего лишь зритель, словно весь Сарантий — это театр или ипподром, а она сидит на одном месте и смотрит вниз.
С другой стороны, какую активную роль могла играть здесь женщина? И, конечно, нельзя сказать, чтобы у нее возникало хоть малейшее желание оказаться сейчас на улице. В городе было так много движения, так мало спокойствия, столько людей, которых она совсем не знала. Неудивительно, что люди возбуждены: что могло заставить их чувствовать себя в безопасности или внушить уверенность? Если император был их отцом каким-то сложным образом, почему они не должны были стать неуправляемыми, когда он умер? Стоя у окна, Касия решила, что хорошо бы иметь ребенка, полный дом детей, и поскорее. Семья может стать защитой, — как и ты для нее, — от внешнего мира.
Уже стемнело, звезды сияли наверху между домами, факелы пылали внизу, маршировали и кричали солдаты. Белая луна скоро взойдет за домом: даже в городе Касия знала фазы лун. Стычки этого дня почти прекратились. Таверны закрыли, проституткам велели убраться с улиц. Она думала о том, куда деваться нищим и бездомным. И о том, когда вернется Карулл. Она наблюдала, не зажигая ламп в комнате, и ее не видно было снизу.
Она боялась меньше, чем ожидала. Это пришло со временем. Человек может приспособиться ко многому, если ему дать достаточно времени: к толпам, солдатам, вони и шуму, хаосу города и полному отсутствию зелени и тишины, если не считать тишины, которая иногда днем стояла в церквах, а ей не нравились церкви Джада.
Ее все еще поражало, что здешние жители видят огненные шары, которые появляются по ночам и катятся, мерцая, вдоль улиц. Они служили доказательством существования сил, не подвластных богу джадитов, но все их полностью игнорировали. Словно существование того, что невозможно объяснить, нельзя признавать. Люди свободно рассуждали о привидениях, духах, и она знала, что многие прибегают к языческой магии, заклятиям, что бы там ни говорили священники, но никто и никогда не говорил об этих огнях на ночных улицах.
Стоя у окна, Касия наблюдала за ними и считала их. Казалось, их больше, чем обычно. Она слушала крики солдат внизу. Немного раньше она видела, как они входили в темноте в дома на их улице, слышала стук в двери. Перемены в воздухе, перемены в мире. Карулл взволнован. Он любит Леонта, а Леонт станет новым императором. Это для них хорошо, сказал он, когда ненадолго заглянул домой перед заходом солнца. Она ему улыбнулась. Он поцеловал ее и снова ушел. Они кого-то ищут. Касия знала кого.
С тех пор прошло несколько часов. Теперь, стоя у окна в темноте, она ждала, наблюдала и увидела нечто совершенно неожиданное. Касия увидела на их тихой малолюдной улице, как увидел несколькими минутами раньше Тарас из факции Синих, золотые носилки, появившиеся из темноты. Некое видение, как те огни, нечто совершенно не гармонирующее с остальными событиями ночи.
Конечно, она представления не имела, кто находится внутри, но знала, что этим людям не полагается быть на улицах и что они это тоже знают. Никто не бежал впереди с факелом, как принято. Кто бы ни сидел в носилках, он старался остаться незамеченным. Касия следила за ними, пока носильщики не добрались до конца улицы, свернули за угол и пропали из виду.
Утром она решила, что, должно быть, уснула у окна и ей приснилось нечто золотое, промелькнувшее внизу в темноте, полной солдат, проклятий и стука в двери. Иначе как она могла увидеть, что носилки золотые, ведь света не было?
Благородный и просвещенный, благословенный и почтенный восточный патриарх святого Джада, бога Солнца, Закариос в этот поздний час тоже не спал в своих покоях в Патриаршем дворце и пребывал в некотором душевном и телесном расстройстве.
Резиденция патриарха располагалась за пределами Императорского квартала, прямо позади строительной площадки Великого Святилища — как старого, которое сгорело, так и гораздо более крупного, теперь возведенного на его месте. Сараний Великий, основавший этот город, считал полезным, чтобы люди не видели одновременно клириков и дворцовых чиновников.
Некоторые из его преемников с этим не соглашались, желая надежно держать патриархов под каблуком, но Валерий Второй не принадлежал к их числу. Закариос, только что вернувшийся после осмотра тела императора, который лежал в убранстве для торжественных похорон в Порфировом зале Аттенинского дворца, размышлял об этом и о нем самом. По правде сказать, он его оплакивал.
Дело в том, что он не видел самого тела. Кажется, его видели только Бдительные и канцлер, а потом
