отпер один из них.
Никаких слов, ничего. Интересно, подумал он, запрещено ли им разговаривать, чтобы избежать любого шанса соблазна, подкупа. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Он услышал, как повернулся в замке ключ. Они не хотели рисковать. Должно быть, знали, что сделала эта арестантка.
Стилиана тихо сидела в кресле у дальней стены, в профиль к нему, неподвижно. Никакой видимой реакции на появление постороннего. Криспин смотрел на нее, и ужас исчез, уступив место множеству других чувств, в которых он даже не пытался разобраться.
Она сказала:
— Я же тебе сказала, что не буду есть. Она не повернула головы, не видела его.
Не могла его видеть. Даже с того места, где он стоял, с другого конца комнаты, Криспин понял, что у нее нет глаз, их выкололи. Черные глазницы на том месте, где он помнил яркий блеск. Он представил себе, сопротивляясь этому видению, подземелье, инструменты, горящий огонь, факелы, приближающегося к ней крупного человека с толстыми умелыми пальцами.
«Еще один человек, которого ты захочешь повидать», — сказала Гизелла.
— Не могу тебя винить, — сказал он. — Еда здесь ужасная, как я себе представляю.
Она вздрогнула. Вызывало жалость, что так безупречно владеющую собой женщину, которую так трудно было смутить, можно заставить так реагировать на неожиданно прозвучавший голос.
Он старался представить себе, каково быть слепым. Исчезнут цвет и свет, оттенки, тени, их богатство и игра. Нет ничего хуже на свете. «Лучше смерть», — подумал он.
— Родианин, — сказала Стилиана. — Пришел узнать, каково заниматься любовью со слепой женщиной? Подогреть аппетит?
— Нет, — ответил он, сохраняя спокойствие. — Совсем никакого аппетита, как и у тебя, по-видимому. Пришел попрощаться. Завтра я уезжаю домой.
— Так быстро закончил? — Ее тон изменился.
Она не повернула головы. Почти все ее золотистые волосы остригли. Другой женщине это могло бы испортить внешность. А у Стилианы только открылось совершенство линии скул и костей под почерневшими и опустевшими глазницами. Он подумал, что ей не поставили клеймо. Только ослепили.
Только ослепили. И заточили в эту тюрьму на острове, где влачил свои дни в темноте ее брат, который и внутрь дома не впускал ни один солнечный луч.
Теперь кругом был свет, заливающий комнату, бесполезный для нее, предлагаемый только тому, кто может войти. И это больше, чем что-либо другое, говорило о характере этой женщины, подумал Криспин, о ее гордости. Только молчаливые стражники заходят сюда каждый день, но Стилиана Далейна не прячется, не скрывается под покровом темноты. Если имеешь с ней дело, нужно смириться с тем, что ты видишь. Так было всегда.
— Ты уже закончил свою работу? — повторила она.
— Не закончил, — тихо ответил он. Уже без горечи. Она невозможна здесь, при виде ее. — Ты меня предупреждала. Давно.
— А! Вот что. Уже? Я не думала, что это будет…
— Так скоро?
— Так скоро. Он ведь сказал тебе, что это ересь. Твой купол.
— Да. Сам сказал, надо отдать ему справедливость. Она повернулась к нему.
И он увидел, что ее все же заклеймили. Левая сторона ее лица была изуродована знаком убийцы: грубое изображение ножа в круге, который должен означать солнце бога. Рану покрывала запекшаяся кровь, плоть вокруг нее воспалилась. Ей нужен лекарь, подумал он, но усомнился, чтобы его вызвали. Щека, изуродованная шрамом, который оставлен огнем.
Это снова сделал кто-то обладающий мрачным чувством юмора. Или, возможно, просто человек в запертой звуконепроницаемой камере под землей, совершенно не чувствительный к подобным вещам, всего лишь выполняющий предписанные законом процедуры наказания в Императорском квартале Сарантия.
Наверное, у него вырвался какой-то звук. Она улыбнулась знакомой ему улыбкой, кривой и понимающей. Было больно видеть эту улыбку здесь.
— Ты поражен в самое сердце моей вечной красотой? Криспин с трудом сглотнул. Сделал глубокий вдох.
— По правде сказать, так и есть. Поражен. Мне бы не хотелось этого видеть.
Секунду царило молчание.
— По крайней мере, честно, — сказала она. — Я помню, что он тебе нравился. Они оба.
— Это было бы самонадеянностью со стороны ремесленника. Я им глубоко восхищался. — Он помолчал. — Ими обоими.
— И Валерий был твоим заказчиком, разумеется, поручителем всей твоей работы. Которая теперь погибнет. Бедный родианин. Ты меня ненавидишь?
— Хотел бы я ненавидеть, — в конце концов ответил он. Так много света в этой комнате. Ветерок, прохладный, душистый, полный аромата деревьев, окруживших поляну. Золотисто-зеленых листьев. Сейчас только распустившихся, зеленых летом, увядающих осенью. «Ты меня ненавидишь?»
— Он выступил на север? — спросила она. — Против Бассании?
Жизнь, проведенная в залах и коридорах власти. Ум, который не может перестать работать.
— Да. — А… Гизелла ведет переговоры с Вареной? — Да.
Гизелла, подумал он, в этом точно такая же. Они действительно живут в другом мире, эти люди. То же солнце, и луны, и звезды, но другой мир.
Стилиана снова лукаво скривила губы.
— Я бы сделала то же самое, ты понимаешь? Я говорила тебе в ту ночь, когда мы разговаривали в первый раз, что среди нас есть те, кто считает вторжение ошибкой.
— Императрица была одной из них, — сказал он. Стилиана без усилий пропустила его слова мимо ушей.
— Его следовало убить до того, как флот отчалит. Если ты подумаешь, то поймешь. Леонт должен был находиться в Городе. Если бы он отплыл, то уже не вернулся бы.
— Как неудачно. Значит, Валерий должен был умереть, чтобы Леонт — и ты — могли править?
— Я так думала, да.
Он открыл рот, потом закрыл.
— Ты думала?
Она снова скривила губы. На этот раз поморщилась и поднесла руку к изуродованному лицу, но опустила ее, не прикоснувшись.
— После туннеля это уже не казалось мне важным.
— Я не…
— Я могла убить его много лет назад. Я была глупой девчонкой. Думала, главное — это взять власть, потому что мой отец должен был получить власть. Леонт будет править, но ему нужна только любовь его солдат и его благочестие, чтобы быть довольным, а я… — Она осеклась.
«Я могла убить его много лет назад». Криспин смотрел на нее.
— Ты считаешь, что Валерий убил твоего отца?
— Ох, родианин. Я это знаю. Чего я не знала, так это того, что ничто, кроме этого, не имеет значения. Мне следовало… быть мудрее.
— И убить раньше?
— Мне было восемь лет, — ответила она. И замолчала. Птицы громко пели за окном. — Я думаю, тогда и закончилась моя жизнь. В каком-то смысле. Та жизнь, которая открывалась передо мной.
Сын каменщика Хория Криспина смотрел на нее.
— Значит, ты думаешь, что это была любовь? То, что ты сделала?
— Нет, я думаю, это была месть, — ответила она. А затем прибавила без всякого предупреждения: — Пожалуйста, убей меня.
Без всякого предупреждения, не считая того, что он видел, что они с ней сделали и продолжают делать под видом милосердия. Он знал, как отчаянно ей хочется покончить с этим. Здесь не было даже дров для очага. Огонь можно использовать для самоубийства. Возможно, они станут силой заталкивать в нее еду,
