птиц.
И павлин закричал:
– Какой мерой судишь других, такой будешь судим сам.
Соловей пропел:
– Удовлетворенность – величайшее счастье.
Горлица отозвалась:
– Некоторым тварям лучше было бы никогда не быть сотворенными.
Чибис прочирикал:
– Тот, у кого нет милосердия к другим, не найдет его и по отношению к себе.
Аист сипло сказал:
– Сей мир преходящ.
А клич орла был таков:
– Как бы ни длинна была жизнь, ее неизбежный конец – смерть.
– Это, в сущности, то, что сказал я, – заявил аист, – и ты – пошлый плешивый плагиатор.
– А ты, – ответил орел, вцепившись аисту в горло, – мертвая птица, которая никогда больше никому не принесет детей.
Но дон Мануэль придержал орла за крыло и спросил, действительно ли тот имеет это в виду и отстаивает свое заявление в силе перед Птичьим Судом. И когда разъяренный орел раскрыл свой безжалостный клюв и разжал когтистую лапу, чтобы торжественно поклясться, что в самом деле намерен растерзать аиста последний весьма благоразумно улетел прочь.
– Я никогда не забуду твою доброту, граф Мануэль – крикнул аист, – и помни, что я исполню для тебя три желания.
– И я тоже благодарен тебе, – сказал остывший орел, – да, честное слово, я благодарен, ибо, если б я убил этого длинноногого паразита, это явилось бы оскорблением суда, и меня бы посадили высиживать красных василисков. К тому же, его упреки справедливы, и мне нужно выдумать новый клич.
Так что орел уселся на скалу и на пробу произнес:
– Можно быть чересчур гордым, чтоб драться. – Он с отвращением покачал головой и попытался еще раз: – Единственный прочный мир – мир без победы, – но это, похоже, его также не удовлетворило; затем он выкрикнул: – У всех, кто противостоит мне, ничтожные мозги, – а потом: – Если все не сделают именно то, что я приказал, сердце мира разобьется. – И множество другой ерунды он повторял и снова качал головой, ибо ни одна из этих аксиом не доставляла орлу радости.
Так что озабоченный поисками высказывания, достаточно звучного и бессмысленного, но пригодного для выкрикивания в качестве великого морального принципа, орел совершенно забыл о графе Мануэле. Но аист не забыл, поскольку в глазах аиста его жизнь была ценна.
Остальные птицы произносили различные мысли вроде приведенных выше, и все они, как сказал Мануэль, обладали признанными чарами. Громадный желтоволосый юноша не стал спорить: он редко спорил о чем бы то ни было. Прищурив свой любопытный левый глаз, он признался Алианоре, что удивляется, правда ли подобные тщедушные, ограниченные источники в самом деле являются вершинами мудрости, не считая религии и публичных выступлений. Затем он спросил, какая птица самая мудрая, и ему сказали, что это Жар-Птица.
Мануэль попросил Алианору позвать Жар-Птицу, которая слыла самой старой и ученой из всех живущих тварей, хотя она, конечно, не научилась ничему, кроме того, как держаться. Появилась Жар-Птица и устало крикнула:
– Птиц красят перья.
Ее было слышно издалека, и у Жар-Птицы имелись все основания тешить себя этой аксиомой, ибо ее оперение было сверкающе-пурпурным, за исключением золотистых перьев на шее и голубого хвоста с более длинными перьями красного цвета. У нее были витиеватые сережки и хохолок, а на вид она казалась чуть крупнее орла. Жар-Птица принесла с собой гнездо из кассии и веточек ладана, положила его на покрытые лишайником камни и, сев в него, начала беседовать с Мануэлем.
Легкомысленный вопрос относительно глиняных фигур, поднятый Мануэлем, Жар-Птица посчитала обычной человеческой глупостью. И мудрое существо было вынуждено указать, что ни одна благоразумная птица никогда не мечтала о создании изваяний.
– Но, сударыня, – сказал Мануэль, – мне не хочется обременять этот мир еще какими-то безжизненными изваяниями. Вместо этого мне хочется создать для этого мира одушевленную фигуру, почти так же, как однажды сделал Бог…
– Полно, не нужно пытаться возложить на Яхве чересчур большую ответственность, – с терпимостью возразила Жар-Птица, – ибо Яхве создал только одного человека и больше этим не занимался. Я отчетливо помню создание первого человека, ибо была сотворена в предыдущее утро с предписанием летать над землей под небесным сводом, поэтому-то я все видела. Да, Яхве действительно сотворил первого человека на шестой день. И я не собираюсь давать этому оценку, хотя, конечно же, после непрерывной работы в течение почти целой недели, создав такое множество по-настоящему важных вещей и существ, ни одного художника-творца нельзя винить за то, что на шестой день он был не в самой лучшей форме.
– А вы, сударыня, случаем не заметили, – спрашивает с надеждой Мануэль, – каким способом был одушевлен Адам?
– Нет, когда я впервые его увидела, он сушился на солнце, а у его ног, играя на флажолете, сидел Гавриил. И, естественно, я не обратила особого внимания на подобную глупость.
– Ну и ну. Я не утверждаю, что создание людей – высшая форма искусства, но тем не менее на меня наложен гейс создать великолепного и восхитительного молодого человека.
