Касающаяся сказанного Горвендилом вздора
Ясным спокойным ноябрьским днем, в то время года, которое Полевой Народ называл Летом Алкионы, Юрген вышел из леса. Пройдя мимо рвов Псевдополя и избежав встречи с кем-либо из удручающе славных жителей города, Юрген оказался на берегу моря.
Хлорида предложила ему прогуляться, чтобы она могла прибраться у него в хижине, пока она приводит в порядок к зиме свое дерево, и таким образом за один день выполнить двойную работу. Ибо у гамадриады дуба огромная ответственность в течение всей зимы в отношении палой листвы, и желудей, сдуваемых с ветвей и разбрасываемых по всей земле, и ствола, треснувшего так, что он начал выглядеть совсем скверно. А от Юргена в любой подобной работе больше помех, чем помощи. Так что Хлорида дала ему узелок с едой, подарила небрежный поцелуй и велела идти на берег моря, где к нему придет вдохновение, и сложить о ней какое-нибудь милое стихотворение.
– И возвращайся к ужину, Юрген, – сказала она, – но ни минутой раньше.
И так вот получилось, что Юрген в задумчивости и одиночестве съел свой обед, рассматривая Евксин. Солнце находилось высоко в небе, и странная тень, следовавшая за Юргеном, почти сошла на нет.
«Это действительно вдохновляющее зрелище, – размышлял Юрген. – Каким слабым кажется человеческий род по сравнению с этим могучим морем. – Тут Юрген пожал плечами. – Хотя в действительности, когда я сейчас думаю об этом, у меня нет никакого желания отдаться традиционным эмоциям. Все это выглядит как огромное скопление воды и ничто иное. И я не могу не согласиться, что вода ведет себя весьма бестолково».
Так он сидел в сонном созерцании моря. Вдали на воде образовалась некая тень, наподобие тени от широкой доски, плывущей к берегу, и при приближении она удлинялась и темнела. Вскоре она стала длиной в несколько футов и приобрела твердость, гладкость и черный цвет нефрита: то была внутренняя сторона волны. Затем ее верхушка застыла, и южный край волны рухнул вниз, и с чрезвычайной быстротой эта белая легкая кромка нырнула, бросилась, рванулась на север по всей протяженности волны. Нужна была особая точность и искусность, чтобы вся волна перевернулась вот так целиком. Плеск и бултыхание, похожие на кипящее молоко, вырвались на коричневый, прилизанный песок. И, пока весь этот беспорядок распространялся вдоль берега, волна утончалась до сетчатой белизны, вроде кружев, а потом струек дыма, исходивших от песка. Очевидно, наступал прилив.
Или, возможно, отлив. У Юргена были смутные представления о подобных явлениях. Но, в любом случае, море затевало серьезную суматоху с весьма приятным и подбадривающим ароматом.
А потом все это повторилось еще раз, а потом опять и опять. Это произошло сотни раз с того момента, как Юрген впервые сел поесть: и что этим достигнуто? Море вело себя глупо. Не было никакого смысла в этом постоянном окатыванье, шлепанье, хлопанье, шипенье и брызганье.
Юрген клевал носом над остатками своего обеда. – Пустым растрачиванием сил вынужден я это назвать, – сказал Юрген вслух, как раз тогда, когда заметил, что на побережье находятся еще два человека.
Один шел с севера, а другой с юга, так что они встретились не очень далеко от того места, где сидел Юрген, и по невероятному стечению обстоятельств оказалось, что Юрген был знаком с этими людьми во времена своей первой юности. Он поприветствовал их, и они тотчас же его узнали. Одним из этих путников являлся Горвендил, служивший кем-то вроде секретаря графа Эммерика, когда Юрген был еще мальчишкой; а другим был Перион де ла Форэ, тот разбойник, что появился давным-давно в Бельгарде под видом виконта де Пизанжа. И трое старых знакомых удивительным образом сохранили свою молодость.
Теперь Горвендил и Перион дивились прекрасной рубахе, которую носил Юрген.
– Вы должны знать, – скромно сказал он, – что я недавно стал королем Евбонийским и должен одеваться согласно своему положению.
Они сказали, что всегда верили, что ему выпадет такая высокая честь, а затем втроем повели оживленную беседу. И Перион рассказал, как он проходил через Псевдополь на пути к королю Теодорету в Лакре-Кай и как на рыночной площади Псевдополя видел царицу Елену.
– Это прелестная дама, – сказал Перион, – и я поражаюсь ее сходству с прекрасной сестрой графа Эммерика, которую мы все помним.
– Я это сразу же заметил, – сказал Горвендил и странно улыбнулся, – когда тоже проходил по городу.
– Как же, этого никто не может не заметить, – сказал Юрген.
– Конечно, я не считаю ее такой же прелестной, как госпожа Мелицента, – продолжил Перион, – поскольку, как я заявлял во всех концах земли, никогда не жила и не будет жить женщина, сравнимая по красоте с Мелицентой. Но вы, господа, кажется, удивлены тем, что, по-моему, является просто очевидным утверждением. Ваше настроение заставляет меня указать, что это утверждение я никому не позволю отрицать. – И честные глаза Периона неприятно сузились, а его загорелое лицо нехорошо напряглось.
– Милостивый государь, – поспешно сказал Юрген, – просто мне показалось, что дама, которую здесь называют царицей Еленой, вероятнее всего является сестрой графа Эммерика Доротеей ла Желанэ.
– Тогда как я сразу же распознал в ней, – добавил Горвендил, – третью сестру графа Эммерика – Ла Беаль Эттарру.
И тут они уставились друг на друга, потому что, несомненно, три сестры не были особо похожи.
– Оставляя в стороне вопрос зрительного восприятия, – заметил Перион, – бесспорно, что вы оба извращаете факты. Один из вас говорит, что это госпожа Доротея, а другой говорит, что это госпожа Эттарра, тогда как всем известно, что эта самая царица Елена, кого бы она ни напоминала, не кто иная, как царица Елена.
– Для вас, всегда являющегося одним и тем же человеком, – ответил Юрген, – это может звучать разумно. Что касается меня, я являюсь несколькими людьми сразу и не нахожу ничего удивительного в том, что другие люди напоминают меня.
– Не было бы ничего удивительного, – предположил Горвендил, – если бы царица Елена была женщиной, которую мы тщетно любили. Ибо женщина, которую мы в юности тщетно любили, есть женщина, которую мы никогда не увидим больше совершенно отчетливо, такою, какой она была, что бы ни случилось. Так что, полагаю, мы легко могли перепутать ее с какой-то другой женщиной.
– Но дамой, которую я тщетно любил, является Мелицента, – сказал Перион, – и меня не волнует
