возлюбленного прекрасной дамы Венеры вел жизнь в духе вольной языческой погони за удовольствиями. Он поведал о том, как после семи лет языческой вольницы недруги среднего возраста побудили его к раскаянию, но именно среди высших церковных иерархов он нашел менее всего сочувствия. Поэтому Таннгейзер вернулся к наслаждениям языческой вольницы, насколько они были совместимы с его преклонным возрастом, потому что у него вызывали отвращение эти хнычущие, лицемерные и жестокие церковники.
Джеральд слушал. Он помнил, как в Зеркале Кэр Омна он некоторое время был Таннгейзером. Но в силу странных обстоятельств Джеральд стал подозревать, что время каким-то образом изменяет его, в прошлом такого убежденного иконоборца, потому что сейчас этот воинственный герой – который был одним из прошлых воплощений Джеральда – казался Джеральду слишком картинным и до прискорбия глупым. Ведь вся эта история вела к ложным заключениям. Из нее следовало, что Бог находится в ссоре с главой собственной Церкви. Она неизбежно порождала громкие насмешки над буржуазными добродетелями и обвинения в адрес людей, которые, в конце концов, не сделали ничего хуже того, что провели спокойно и в согласии со здравым смыслом свои жизни, – жизни, которые Таннгейзер сейчас порицал, что казалось Джеральду пустым ребячеством. Не было никакой разумной причины, по которой достопочтенный римский папа должен был цацкаться и нянчиться со старым, закоренелым грешником, только что покинувшим первоклассный бордель. По мнению Джеральда, Небеса, публично унизив папу Урбана, поступили нетактично и нарушили esprit de corps, который должен существовать между духовными лицами всех церквей как между товарищами по работе. И в любом случае рассуждения Таннгейзера о религии были не того сорта, чтобы Джеральд, который был теперь богом, мог слушать их с одобрением.
Но Джеральд все-таки слушал и довольно дружелюбно улыбался.
– Знаю, знаю! – сказал Джеральд. – Я все о вас знаю, мессир Таннгейзер. Когда вы раскаялись в дурных поступках – а вы действительно совершили их предостаточно, – вы с надеждой обратились к религии. Но – alas! Ее служители вас оттолкнули. Вы обнаружили, что они – тоже люди, подверженные человеческим слабостям. Вы обнаружили, что перед лицом Небес даже папа может совершать ошибки. Поэтому, вполне естественно, вы решили утопить удивление и ужас от этого открытия в безудержном пьянстве и язвительных упреках в адрес всех добропорядочных прихожан. Ведь ваше открытие было революционным: звезды сошли со своих мест, чтобы посмотреть, как человек совершает ошибку. Ты тоже, должно быть, нашел это зрелище исключительно тягостным. Однако в этом смысле ты оказался полезен для романтического искусства.
– Да, черт возьми, приятель – зато какие у тебя были последователи! Сколько людей получало невинное удовольствие, развивая открытие, которое первым сделал Таннгейзер. Открытие, которое состояло в том, что среди духовенства и прихожан встречается лицемерие и подлость! Я не сомневаюсь, что ты на протяжении веков будешь благодетелем для своих потомков. Я, однако же, нахожу, что лицемерие и подлость встречаются также и среди признанных негодяев, которые вовсе не ходят в церковь. Я полагаю, что всякая религия заставляет определенное число своих приверженцев благоразумно практиковать некоторые добродетели, которые обычно считаются полезными. Удельный вес желательных качеств среди паствы любой церкви, как мне представляется, ощутимо выше, чем в среде посетителей борделя или клиентов палача. Не стану отрицать, что мое открытие с эстетической точки зрения тоже революционно. Согласен, что оно еще не было представлено в художественной литературе, и что ни один разумный реалист не сможет рассматривать такую замечательную выдумку без отвращения. Но я верю, что в один прекрасный день смелая обработка этой скандальной темы чудесным образом вознаградит своего автора и принесет пользу литературному искусству.
И Джеральд добавил:
– Более того, твоя история предоставляет прекрасный предлог и отговорку всегда, когда молодость требует своего. Хотя, осмелюсь заметить, дорогой друг, что лучшие из людей с неизбежностью сочли ваш второй загул, длиною в столетие, слишком продолжительным. У всех у нас есть свои грехи – у кого больше, у кого меньше. Но даже разгул должен быть правильно организован и проходить с определенными ограничениями. Он должен быть отважным и во всех отношениях лиричным; а в особенности обладать краткостью лирического жанра. И он не должен, ни в коем случае не должен проходить в Гёрзельберге. У меня тоже, например, был загул. Но он происходил спокойно, благородно, при полном самоконтроле и не доходил до крайностей. Поэтому я поселился – хотя и временно, но все-таки поселился, – не в порочном и беспокойном Гёрзельберге, но здесь, в месте, где довольный муж не рискует когда-либо представить интерес для беллетристики.
– Здесь некоторые могут существовать, но никто не может жить! – презрительно бросил Таннгейзер, озирая своим диким взглядом пространства Миспекского Болота.
– Позвольте мне! – сказал Джеральд с самой умилительной улыбкой и водрузил свои розовые очки на длинный крючковатый нос Таннгейзера.
Последовала пауза. И Таннгейзер вздохнул.
– Я вижу, – сказал рыцарь, – ваш тихий маленький загородный дом и, полагаю, вашу жену с детишками. И свежие овощи, разумеется, прямо с грядки.
– Такой вот дом, мессир Таннгейзер, есть краеугольный камень всякой нации, колыбель всяческих добродетелей и путеводная звезда забыл чего именно. Это также ярчайший бриллиант в короне сам не знаю чего, а еще он служит бастионом, оплотом и якорем для целого ряда прекрасных абстракций. Это, можете быть уверены, самое подходящее место, чтобы окончить с загулом.
– Но и у меня – если бы я только женился на той чудесной, замечательной и прекрасной девушке Элизабет, – и у меня тоже мог бы быть такой дом! Ведь в конце концов что может быть лучше, чем женитьба и любовь хорошей женщины? Бесконечный бег по кругу в вечной погоне за удовольствиями оказывается тщетным, и по-настоящему человеку нужны только скромные и святые радости семейной жизни. Я должен – о, определенно должен остепениться. У меня тоже должен быть такой же дом.
Но мысль о том, как много он потерял, так поразила Таннгейзера, что он снял очки и стал тереть глаза. После этого престарелый рыцарь сидел какое-то время в молчании и с довольно испуганным видом. Он снова начал таращиться на хижину и болото, а потом уставился на Джеральда.
– И ты живешь в эдакой дыре вместе с этим грязным выродком и туповатой, немолодой, не очень привлекательной женщиной, которые составляют все твое общество! Удивительно, что за проклятье лежит на тебе. Дама Венера, по крайней мере, удерживала меня при помощи вполне понятной разновидности колдовства.
– Это безумие, – заявил Джеральд, с довольным видом возвращая себе на нос свои розовые очки.
– Нет, мессир, жизнь, которую вы ведете здесь – вот это безумие. Это разрушающее душу и одурманивающее безумие, от которого я бегу прочь к гораздо менее ужасным чарам Гёрзельберга.
Тогда Джеральд задал вопрос.
