высунувшиеся из покрывавшей землю трухи.
Мало кто из батраков, работавших на плантациях до дождя, вернулся в долину после его окончания, поэтому кладбище посещалось редко, не говоря уже о том, чтобы кто–нибудь ухаживал за могилами. Поэтому то, что некогда выглядело как мерзкое на вид глинистое месиво, через несколько лет стало сплошным зеленым морем сорной травы и вьюнков. Лысые белые надгробия торчали, словно воздетые к небу руки утопающих, посреди плотной путаницы плюща и дикого винограда.
Вьюнок, росший на кладбище, был местной разновидностью, которая встречалась только на Хуперовом холме в долине Укулоре и нигде более. Он появился после дождливых лет, возможно потому, что изменился состав почвы. Назвали его «Вьюнок Толли». Из всех существующих сортов вьюнка это единственный, что имеет цветы темно–синего цвета. Мы ничего не знаем про Фрэнка Оуэна Толли, на могиле которого вьюнок впервые развернул свои синие лепестки. Надпись на надгробии ничего не проясняет. Тайна вьюнка принадлежит одному только бедняге Толли и Господу Богу — ну и дьяволу конечно же. Только эта троица могла бы поведать нам, какая ядовитая клоака напоила влагою его корни, сообщив бархатистому зеву цветка «оттенок полночи мертвенный…»
V
Мое святилище — мой фот, увитый лозой и устланный мхами, — он там, в десяти шагах справа от меня, за густой стеной колючего кустарника. Подлесок на болотах так густ, что иногда даже я сам по полчаса ищу это убежище, хотя был в нем не одну сотню раз. На ветвях я развесил полоски белой ткани: веселые, как лесные духи, они помогают мне находить дорогу.
Я храню в гроте свои сокровища. Коробки с ногтями и морскими сухарями. Моток электрического провода. Молоток Свечи и пластиковый мешочек со спичками и огарками (я собрал их в церкви). Библию. Бечевку. Ракушки улиток и гнезда птиц.
Мои обувные коробки — их примерно десять. На стенах — картинки, вырезанные из журналов. Крохотные сапфировые флакончики с туалетной водой.
А еще — ниспосланные мне Господом знаки, следы Ее земной жизни — кровавые следы. Волосы шлюхи. Ее ночная рубашка. Портрет, который я вырвал из рук тех, кто восстали на нее, осквернили ножницами, внесли в число отверженных.
Детская миниатюра и наставление в стихах, которое она написала на обороте.
Портрет Бет — да, да, портрет Бет, — прикрепленный к потолку грота под таким углом, чтобы я мог разглядывать его, лежа в моей уютном логове.
Лежа на ковре из розового шелка и кружев — да, да, с десятью перламутровыми пуговками, которые оставляют свои блеклые отпечатки на моей спине или животе — прядь волос — рубиновая капля в желтом потоке — дрожащая алая бусина — сладко–горькая влага — бесконечно длящееся время, проходящее в грезном соитии в этой мрачной, темной норе — о, в этой мрачной и темной норе.
Ствол срубленного дерева, выгрызенный изнутри клыком молнии — видно, еще во времена потопа, — образовал нечто вроде лежака, на котором я могу вытянуться от одной сделанной из дерна и листов картона стены к другой. Сверху — густой покров веток и вьюна, опутавших каркас из нескольких прибитый гвоздями к стволам деревьев планок Потолок, увитый вьюном, был достаточно высок, чтобы я мог сесть вытянув ноги, — да и для моего ангела место оставалось. А она, с приближением моих зрелых лет, все чаще и чаще являлась мне; возникая сначала на пне у входа в мой грот, она затем входила внутрь, чтобы возлечь со мной.
Иногда я слышал тысячи голосов, ибо Господь многоязык, и пока я лежал в одиночестве, они шептали мне всякую всячину. И тогда страх, гнев и отчаяние, ставшие для меня хлебом насущным, покидали меня, и я ощущал себя сильным…
Все–сильным.
Они пове… Он поведал мне кое–что из сокровенного знания. Сначала то, что касалось меня лично. Затем то, что касалось других.
Сами того не сознавая, укулиты начали почитать Бет как святую в то самое мгновение, когда солнце впервые прорвалось сквозь завесу облаков и коснулось кудрей, ниспадающих на лоб найденыша. Никогда еще ни одно создание во плоти не казалось столь прекрасным, как юная Бет. Вряд ли когда–либо на земле существовал хоть один ребенок, которого бы так баловали, которому бы так потакали и с которого бы так сдували пылинки, как с этой невольной обманщицы.
Лишенная матери и воспитываемая неискушенным в педагогике приемным отцом, Бет неизбежно стала для всех женщин города чем–то вроде общей дочери.
Каждая из них горела желанием хотя бы отчасти удовлетворить потребность посланницы неба в материнском тепле; по–иному сей благословенный плод, да еще явившийся при столь чудесных обстоятельствах, они и не называли.
Женщины наперебой вызывались кухарничать в доме Сардуса, чтобы получить возможность пичкать его и маленькую Бет разными вкусностями. Они страшно гордились, если малышка ела их стряпню, и приходили в отчаяние, если она ее отвергала.
Забота этой многогрудой, многоголосой, неусыпной и балующей мамки шла на пользу девочке, пока та была крохой в пеленках и подгузниках. Первые пять лет жизни маленькой Бет прошли без серьезных происшествий, без болезней и без печалей. Она была спокойным ребенком, умеющим занять себя. К своим многочисленным нянькам она относилась с любовью, всегда вовремя одаряла их улыбкой, обаятельной и лукавой, способной вырвать воркование из груди даже самой строгой матроны. Так девочка выражала этим женщинам признательность за ласку и старание. Каждый год в день, когда была найдена Бет, укулиты наряжали девочку: перевязывали ей волосы жемчужно–белой лентой, возлагали на голову венок из фиалок и приводили на площадь. Приблизившись к подножию величественного монумента, увенчанного гирляндами чернильно–синих цветов, срезанных между могил и надгробий на Хуперовом холме, Сардус Свифт брал девочку на руки и поднимал к небу, возглашая благодарственную молитву. Очи Сардуса — некогда два бездонных колодца, наполненных едким уксусом горя, — превратились в ясно–голубые родники, из которых струились сладкие воды радости. И от этого зрелища на глазах у окружавшей Сардуса паствы выступали первые капли грядущего слезного ливня.
Один за другим укулиты падали ниц и целовали согретую солнцем ступеньку, на которой был найден подкидыш, и летний воздух наполнялся возгласами «Осанна!» и «Аллилуйя!» и дурманящим запахом вьюнков.
Когда девочке пошел шестой год, глазастая старая дева Молли Барлоу, обменявшись улыбками с маленькой Бет, сказала: — Это дитя сотворено из плоти, которая чище, чем моя или твоя, Сардус.
И резкий голос старой девы увлажнился от нежности и туберкулезной мокроты.
— Надеюсь, что это так, сестра, — холодно ответил Сардус, который уже слегка устал от добрых самаритянок, заполонивших его дом, беспрестанно тискавших ребенка и пичкавших лакомствами самого Сардуса. В особенности утомляла его именно Молли Барлоу, потому что она относилась к нему не как к отцу ребенка, но как к избраннику небес.
Но Сардус сдерживал себя и скрывал раздражение. Ведь стоило ему только посмотреть на дочь, как он был готов терпеть добрых женщин, есть все, что они ставили ему на стол, слушать их бесконечную болтовню и отвечать на их неприкрытую лесть. Потому что никакая цена не казалось ему слишком большой, если ее нужно было заплатить за здоровье и благоденствие Бет — его единственного ребенка, его последней радости и утешения.
Бет зевнула и потянулась: все мышцы маленького тела блаженно напряглись, томно хрустнули мягкие, растущие косточки. Девочка зевала так сладко, что Сардуса и Молли Барлоу тут же самих потянуло в сон.
— Спасибо за обед, мисс Барлоу. Папочка, можно я пойду к себе в комнату? — спросила Бет, улыбнувшись взрослым.
Те улыбнулись ей в ответ и продолжали улыбаться даже тогда, когда Бет уже скрылась в своей комнате, тихо затворив за собой дверь, — две счастливые жертвы маленькой детской хитрости.
