наступит хоть какое-то облегчение, но становилось только хуже. Мы ехали еще примерно час, как вдруг она начала озираться, высматривать что-то через ветровое стекло, а потом попросила меня остановиться.
– Да. Теперь вон туда.
Я отер пот со лба и, посмотрев, увидел нечто, что только с большой натяжкой можно было назвать дорогой. Дюйма на три пыли, прямо посредине растут кактусы, но, если хорошенько приглядеться, можно различить две колеи.
– Сюда? Черта с два! В Акапулько ведь по той дороге, как мы ехали. Я по карте смотрел.
– Мы ехать к мама.
– Что ты сказала?
– Да. Мама будет готовить. Готовить для нас, для нашего дома в Акапулько.
– О, понятно…
– Мама готовить очень хорошо.
– Послушай, я не имею чести быть знакомым с твоей мамой, но мне почему-то кажется, что она не того поля ягода. Не для первоклассного заведения, которое мы собираемся открыть. Так что давай договоримся сразу. На худой конец, готовить буду я. Я тоже очень хорошо это делаю. Учился в Париже, куда съезжаются умирать все великие повара.
– Но мама… У нее есть viveres[34].
– Что?
– Еда. Вся еда, которую нужно. Я посылать мама деньги, прошлая неделя. Она всего покупать, и мы забирать с собой. Мы забирать мама, папа и вся viveres.
– О, и папу тоже?
– Да. Папа помогать мама готовить.
– Замечательно. Но скажи на милость, где мама, папа и вся viveres здесь поместятся? Да, кстати, а козу брать не надо?
– Да. Сюда, пожалуйста.
В конце концов, это была ее машина, и я свернул на тропу. Не проехали мы и сотни ярдов, как вдруг руль вывернулся из рук и я изо всей силы нажал на тормоза, чтобы не рухнуть в овраг глубиной футов в двести. Такая уж была дорога, что поделаешь, и лучше она не становилась. Она то поднималась вверх, то шла вниз, огибала скалы величиной с трактор, была изрыта канавами и ухабами, способными поломать оси любой машины, не только «форда», и кактусы росли тут чертовски высокие. Переезжая через них, я все время боялся, что они повредят коробку передач. Понятия не имею, сколько мы проехали по этой так называемой дороге. Путь занял около часа, и с учетом скорости это могло составить от пяти до двадцати миль, но мне показалось, что все пятьдесят. Проехали церковь, и только потом начали появляться мексиканцы с burros[35], тащившиеся по дороге. Кстати, езда по дорогам Мексики сопряжена с одним маленьким специфическим моментом, который обычно выпускают из виду. Там по дорогам разгуливают целые орды этих burros, груженных дровами, сеном, мексиканцами, еще бог знает чем. Сами по себе ослы осложнений не вызывают, они знают правила движения не хуже нас и успевают вовремя убраться с дороги, даже если им это не нравится. Но если с burro мексиканец, то будьте уверены, он непременно воткнет его перед самым капотом машины, и вам ничего не останется, как жать на тормоза, ругаться последними словами, потеть и глотать пыль, поднятую копытами.
Вот так, медленно, мы и поспешали вперед, и эта неторопливость дала мне возможность немного оглядеться. Жара и пыль душили, но облака нависали довольно низко, а над изломанными горными хребтами стлались рваные дымные тучи, скверный признак. Вскоре начали попадаться и хижины, жались друг к другу по две-три. А мы ехали все дальше и наконец добрались до еще двух; в одной из них, похоже, кто-то жил. Хуана нагнулась и стала жать на клаксон. Затем выпрыгнула из машины и подбежала к двери, и тут вдруг на пороге появилась мама, а за ней и папа. Лицо у мамы было цвета медного котелка, она уже приготовилась ехать в Акапулько и нарядилась в розовое хлопковое платье, правда, была без туфель. Кожа у папы оказалась потемней, цвета насыщенного красного дерева, по которому раз пятнадцать прошлись морилкой. Он вышел в белой пижаме со штанами, закатанными до колен. Снял большую соломенную шляпу и пожал мне руку. Я тоже пожал. Затем поставил «форд» на ручник и вышел.
Я, кажется, сказал, что она подбежала к двери, но это не совсем так. На самом деле никакой двери не было. Возможно, вы никогда не видели индейской хижины, поэтому попробую описать. Для этого вам придется вспомнить хибары, стоящие в Нью-Орлеане вдоль железной дороги. Теперь, когда вы себе их представили, хотя бы одну, знайте – это «Уолдорф-Астория» по сравнению с мексиканской хижиной. У нее нет ни стен, ни крыши, ничего такого, чего можно было бы ожидать от жилища. Есть просто четыре стороны из палок высотой в человеческий рост, воткнутых в землю и скрепленных между собой прутьями. В середине передней стороны дыра. Это и есть дверь. Щели между палками и прутьями залеплены грязью. Обыкновенной грязью, наляпанной кое-как, высохшей и местами уже осыпавшейся. А сверху – куча травы, или пальметто, или просто чего угодно, что растет рядом, на холмах, вот и все. Ни окон, ни пола, ни мебели, ни картинки на стене с изображением Гранд-Каньона, ни непременного календаря сельских работ, заткнутого за часы, с портретом девушки-ковбоя верхом на лошади. Да и к чему им календари, если они не знают ни букв, ни цифр, и к тому же им совершенно безразлично, какой именно сегодня день. И часы ни к чему, им не важно, который час. Просто я пытаюсь сказать, что в хижине не было ничего, кроме грязного пола, матрацев, на которых они спят, и огня возле двери, на котором готовят еду.
Вот откуда она вышла и куда теперь вбежала, как они, босоногая, и сразу же начала смеяться, и болтать, и гладить собаку, появившуюся через минуту, – словом, вести себя как любая девушка, вернувшаяся из города домой. Так продолжалось какое-то время, но облака, замеченные мной над горами, вовсе не собирались рассеиваться, и я начал нервничать.
– Послушай, все это прекрасно, но как насчет viveres?
– Да, да, мама купить нам очень хорошая еда!
– Замечательно, но пора бы ее загрузить.
Похоже, припасы хранились в другой хижине, где никто не жил. Папа нырнул туда и начал вытаскивать железные противни для приготовления tortillas, мачете, горшки, кувшины и прочую дрянь. Правда, среди всего этого хлама оказалась пара медных вещиц, но все остальное глина, а мексиканские глиняные изделия – худшие в мире. Затем появилась мама с корзинами черных бобов, риса, молотой кукурузы и яиц. Я начал запихивать все это в багажник. Вскоре он был набит доверху, а когда дело дошло до корзин, то пришлось привязывать их веревкой, чтоб не слетели. Некоторые вещи, уголь например, вообще были не в корзинах, а просто в кульках. Я связал их тоже. С трудом отыскал место для яиц, поставил корзину на шляпную коробку. Каждое яйцо было завернуто в кукурузные листья, так что за них можно было не беспокоиться, не разобьются.
Затем появился улыбающийся до ушей папа с узлом больше его самого. Это были новые матрацы, аккуратно скатанные и связанные. Я давно ломал голову над тем, чего это они так носятся с этими матрацами, но понял позднее. Он перевернул все в багажнике, вытаскивая ее матрацы, затем развернул оба узла, скатал их вместе и снова завязал. А потом водрузил их на кульки с углем. Я поймал конец веревки и сильно натянул. Веревка лопнула, и матрацы скатились в грязь. Папа громко расхохотался. Вообще у мексиканцев своеобразное чувство юмора. Затем лицо его приняло озабоченное, я бы даже сказал, философское выражение, словно он понял, как решить эту проблему, и он зашел за хижину. Появился оттуда не один, а с ослом, уже оседланным. Снова развернул матрацы, разделил на две стопки и скатал каждую в отдельный узел. Затем погрузил их на осла, по узлу с каждого бока, и связал. А потом подвел осла к машине и привязал к заднему бамперу.
Я отвязал осла, снял с него матрацы, снова скатал их в один узел, который оказался не слишком тяжелым. Я водрузил его на крышу так, что один конец нависал над раскрытым багажником, и привязал к боковым рамам. Затем вошел в хижину. Хуана увязывала еще одну корзину. Старая дама, присев на корточки возле очага, курила сигару. Потом вдруг вскочила, выбежала из двери и вскоре вернулась с костью. Хуане пришлось развязать корзину, там сидела собака. Старая дама сунула ей косточку, Хуана закрыла крышку и снова завязала.
Я вышел, достал из кармана ключи, сел в машину и завел мотор. Пришлось немного сдать назад, чтобы развернуться, тут все трое принялись кричать и визжать. Не по-испански, это был чистейшей воды ацтекский, как я полагаю, но общий смысл был ясен: я краду машину, viveres, все их имущество. До сих пор
