Я пришла в себя, словно вынырнула на поверхность. И услышала собственный плач. Я раньше никогда не плакала так. Звук поднимался изнутри. Я была ошеломлена и частично находилась под воздействием наркоза. Лежала и слушала себя. Я скоро перестану.
Боль. Было больно? Я проверила. Да, низ живота сводила судорога. Когда я прекратила издавать это повизгивание, мне нужно было что-то сделать с болью. Или, может, кто-то придет в палату? В этой больнице, которая не была на самом деле больницей, меня услышит медсестра, которая вовсе и не была медсестрой, и придет.
Но никто не пришел. И в каком-то забытьи, словно и не я издаю все эти звуки, я лежала и слушала. Должно быть, я снова уснула. В следующий раз, когда я проснулась, я молчала. Как ни странно, я чувствовала себя почти нормально.
В субботу вечером Шэй забрал меня и отвез в мотель, где мы провели ночь. Он был ужасно нежен. Я ощущала облегчение, и хотя и плакала, то лишь потому, что все уже позади и теперь можно позволить себе погоревать из-за своего ребенка. Почему-то я решила, что это был мальчик. Когда я размышляла вслух, на кого он был бы похож, на меня или на него, Шэй испытывал явный дискомфорт.
Мы выехали в Ирландию в воскресенье утром и вечером уже были дома. Невероятно, прошло меньше двух дней, а я снова была в своей комнате, где все выглядело обманчиво, даже непостижимо нормальным. Стол был завален учебниками, которые требовали моего немедленного внимания. Это было мое будущее, оно никуда не исчезло. Все, что мне нужно было делать, – вновь включиться в прежнюю жизнь. Немедленно, прямо в тот же вечер, я засела за книги. До экзаменов оставалось всего полтора месяца. Но уже через пару дней стали происходить странные вещи. Мне везде слышался детский плач. В душе, когда я мылась, в автобусе по дороге в школу. Но когда я выключала воду или когда останавливался автобус, плач прекращался.
Я попробовала рассказать Шэю, но он не хотел знать.
– Забудь, – отмахнулся он. – Ты чувствуешь вину, но не позволяй ей победить себя. Подумай лучше об экзаменах. Осталось всего несколько недель.
И я подавила в себе необходимость выговориться, убедила себя, что поступила правильно. Вместо этого заставила себя посвятить урокам столько времени, сколько было возможно, по максимуму. Когда желание поговорить о нашем ребенке становилось нестерпимым, я спрашивала Шэя что-нибудь о Гамлете, или о поэзии Уильяма Йетса и он с готовностью разъяснял мне, в основном пересказывая учебники.
Каким-то образом я пережила экзаменационную горячку. И вот все было позади. Я окончила школу. Я была взрослая, передо мной открывалась новая жизнь. Ожидая результатов экзаменов, мы с Шэем практически не разлучались. Мы много времени проводили вместе перед телевизором. И даже в теплые солнечные дни, когда было просто позорно сидеть на вельветовом диване или коричневом ковре, когда за окном такое праздничное солнце, мы все равно оставались дома и смотрели телик.
Сексом мы больше не занимались никогда.
В середине лета мы получили оценки за наши выпускные экзамены. Шэй справился отлично, а я сдала плохо. Не смертельно, но ведь я так упорно занималась, и все возлагали на меня большие надежды. Мои родители были сбиты с толку. Они тут же сделали вид, что мои плохие оценки совершенно неважны. Откуда им было знать, что я провела полтора месяца до экзаменов сидя в своей комнате и пытаясь расслышать воображаемый детский плач за ревом охранной сигнализации.
Последствия эхом отзывались еще долгое время. Почти сразу после того, как я избавилась от малыша, меня одолели вина и сожаление. Я стала думать, что иметь ребенка было бы не так уж плохо. В то же время я понимала, что если бы сейчас была беременна, то желала бы, чтобы беременности не было.
И так, и эдак меня раздирали противоречия. Я чувствовала, что имела право на этот аборт, но все равно мне было не по себе. Неважно, насколько праведно я проживу остаток жизни, все равно это будет со мной до конца. Я не могла подобрать правильное слово. «Грех» не подходит, поскольку он означал, что я нарушила чей-то закон. Но часть меня была сломлена. Я всегда буду женщиной, сделавшей аборт.
Меня охватило ощущение необратимости, я даже задумалась о самоубийстве. Только на несколько секунд, но в течение этого короткого времени я искренне хотела умереть. Как будто на веки вечные ко мне приковали какой-то стыдный и болезненный проступок. Это вам не прокол в водительских правах или запись о правонарушении, когда срок давности истекает через пять или десять лет. Здесь уже ничего нельзя исправить. Никогда.
И все же… Я чувствовала облегчение от того, что мне не нужно было воспитывать ребенка. Чего мне действительно хотелось, так это избежать всего, что предшествовало принятию ужасного решения. Это была моя вина. Перво-наперво мне вообще не следовало раздвигать ноги, но жизнь устроена не так, я понимала это и тогда. Мы становимся умнее, лишь когда все уже свершилось.
Время от времени по улицам Дублина маршировали противники абортов, выступая за то, чтобы аборт в Ирландии стал еще более незаконным, чем сейчас. Они несли обязательный атрибут католика – четки – и плакаты с изображением зародышей, которым не суждено было родиться. Мне приходилось отводить глаза. Но когда я слышала, как горячо они порицают аборты, мне хотелось спросить, был ли кто-то из них в ситуации, аналогичной моей. Держу пари, не были. Если бы они испытали все, что пережила я, то их возвышенные принципы, наверное, пошатнулись бы.
Что меня взволновало больше всего – против абортов протестовали мужчины! Мужчины! Да что они знают? Им никогда не понять того ужаса, через который я прошла. Они не могут забеременеть. Но в кругу домашних я ни разу не высказывала своих мыслей. Мне не хотелось привлекать внимание к этой теме. И, по крайней мере в моем присутствии, Клер тоже помалкивала.
В конце сентября Шэй уехал в Лондон поступать на журналистский факультет. Это всегда входило в его планы, поскольку ирландские университеты не предлагали обучение по выбранной им специальности.
– Это ничего не меняет, – пообещал он мне, когда мы прощались в порту, откуда отправлялся паром. – Я буду часто писать, а на Рождество увидимся.
Но он не написал ни одного письма. У меня было предчувствие, что такое возможно. Мне даже стало сниться, как я пытаюсь остановить его, чтобы он не уезжал. Но когда это случилось, я отказывалась верить. Каждый день я проверяла почтовый ящик. После ужасных семи недель ожидания, я зажала свою гордость в кулак, навестила его мамашу и отдала ей письмо для Шэя.
– Может, я посылаю письма не на тот адрес, – сказала я.
Но она проверила адрес, и он оказался правильным.
– А вам он писал? – спросила я и вздрогнула при ее словах, что, разумеется, он писал и у него там все
