У мамы и у папы сделались каменные лица, и они оба опустили головы.
Я с тоской наблюдала за всем этим из окна. Мне хотелось убить Хелен. И родителей мне тоже хотелось убить. И себя тоже.
Мы неловко обнялись. Иначе обниматься мы не умели. И улыбнулись друг другу. Мои глаза наполнились слезами.
Хелен вместо приветствия сказала:
– Х-х-хосподи, ну и задрогла же я!
Мама вместо приветствия ткнула Хелен в бок и сказала:
– Не поминай имя Божие всуе.
Папа сказал:
– Здорово!
Тогда я не обратила на это внимания. Перед тем как завести все эти никому не нужные разговоры, мама сунула мне в руку сумку:
– Мы тебе кое-что принесли.
– Чудесно, – сказала я, заглянув в сумку, – «Тайто». «Тайто» и еще раз «Тайто». Спасибо.
– И «Баунти», – сказала мама. – Там еще должно быть десять батончиков «Баунти».
Я снова заглянула в сумку:
– Что-то не похоже.
– Я их клала, – сказала мама. – Я точно помню, как я клала их сегодня утром.
– Ах, мама! – сочувственно произнесла Хелен, ее хитренькое кошачье личико было сама невинность. – Память у тебя уже не та!
– Хелен! – резко скомандовала мама. – Отдай!
Хелен угрюмо открыла сумочку:
– А почему мне-то нельзя?
– Ты прекрасно знаешь, почему, – ответила мама.
– Потому что я не наркоманка? – спросила Хелен.
Все вздрогнули.
– У тебя еще все впереди, – пообещала мама.
– Съешь один батончик, – разрешила я.
– А три можно?
Я им все показала, гордясь и одновременно стесняясь. Стеснялась я, когда они говорили, например:
– Не помешало бы тут стены покрасить. А то так же, как у нас дома.
– Есть тут кто-нибудь знаменитый? – шепнула мне Хелен.
– Сейчас нет, – небрежно бросила я в ответ.
К моему огромному облегчению, она просто громко сказала: «Блин!» и все.
Я провела их в столовую. Она была битком набита. Все это выглядело, как, вероятно, день Страшного суда. Нам удалось пристроиться на кончике скамейки.
– Ла-а-нно, – сказал папа каким-то странным голосом. – Хаар-ршотут.
– Что ты сказал, папа?
– Харршотут.
Я вопросительно посмотрела на маму.
– Он говорит, что тут хорошо, – объяснила она.
– Но почему ты так по-дурацки разговариваешь? – удивилась я. – К тому же тут вовсе не хорошо. Далеко не хорошо.
– «Оклахома»! – прошептала мама. – Он получил маленькую роль в постановке «Блэкрок Плейере». Он репетирует акцент. Правда. Джек?
– Точна-а. – Папа потрогал поля воображаемой соломенной шляпы. – Мэ-эм, – добавил он.
– Мы уже с ума все от него сходим, – сказала мама. – Если я еще раз услышу, что «пшеница у нас достанет слону до глаз», то, клянусь, убью этого слона.
– Давай-ка спешивайся, – посоветовал папа, – и выпей молочка.
– А это уже не «Оклахома», – проворчала мама. – Это тот, другой парень, ну как его, тот козел…
– Сильвестр Сталлоне? – подсказал папа. – Нет, сейчас не до него… Надо репетировать. – Он повернулся ко мне. – Вживаться в образ, понимаешь? Я должен жить, есть, дышать, как мой персонаж.
– Он уже неделю ест на ужин печеные бобы, – сказала Хелен.
