Примерно за год до начала эксперимента соседский парнишка стал часто гонять на своей стереоустановке очень громкую музыку в стиле панк-рок. Почти все время громкость была просто оглушительной, музыка грохотом обрушивалась на меня и на моих домочадцев день деньской, иногда с самого раннего утра. Мы переносили это очень болезненно, поскольку окно нашей спальни выходило на соседний дом. Месяцами я делал неоднократные попытки найти с юнцом общий язык, убеждая его убавить звук, но все было безрезультатно. Наконец он совсем надулся и каждый раз, когда я к нему обращался, обещал сделать все, что угодно, лишь бы я отстал и не донимал его уговорами. Когда я пожаловался матери мальчишки, ситуация в семье стала для меня более понятна. Недавно из дома ушел его отчим, и паренек очень переживал. Я понял, что мать не в силах с ним сладить. Эта пытка длилась несколько месяцев. Часто грохот музыки оглушал нас по несколько раз в неделю, иногда посреди ночи. Порой эти атаки длились минут пять-десять, порой — два-три часа подряд.
Приблизительно через год такого эмоционального давления я стал испытывать отчаяние и сильную злость, даже ярость по отношению к наглому юнцу. В конце концов я так озлобился, что иногда ощущал в себе способность убить виновника наших страданий. Несколько раз мне приходила в голову мысль взять бейсбольную биту, пойти к соседям и в припадке слепой ярости сокрушить все, что попадется под руку. Разумеется, мне приходилось сдерживать подобные порывы, и от этого они становились еще сильнее и взрывоопаснее. Я был потрясен, когда обнаружил, насколько убийственная ярость меня переполняет. Впервые в жизни я всерьез задумался об убийстве человеческого существа. Я с изумлением понял, что теперь
Мы с Чарлин стали обращаться в полицию всякий раз, когда парнишка и его друзья-подростки снова устраивали бедлам. Но неоднократные визиты полиции к соседскому крыльцу ни к чему не привели, разве что еще больше обострили ситуацию, которая и без того была напряженной. Мальчишки затеяли с полицией игру в кошки-мышки: стоило появиться полицейской машине, как они выключали стереосистему и прикидывались паиньками, а как только полиция уезжала, они снова врубали музыку на полную мощность. Ничуть не боясь полицейских и ни в грош не ставя их работу, юнцы продолжали губить нашу семейную жизнь, наш сон и, разумеется, мой эксперимент со сновидениями. Наконец, не в силах больше переносить это издевательство, мы с Чарлин приняли поспешное и вынужденное решение сдать свой дом внаем и уехать. Мы все равно подумывали о переезде, но в сложившихся условиях у меня было полное ощущение, что меня выгоняют из собственного жилища. Из-за полнейшей безысходности эта ситуация стала самой мучительной из всех, с которыми сталкивала меня жизнь. Еще более мучительным было признать, что в этой ситуации я оказался совершенно беспомощен и не смог обрести покой ума и внутреннюю силу, необходимую для защиты от «разбойников», которые жили по соседству со мной.
Сон «Дар волхвов» посетил меня примерно за год до того, как мы приняли вынужденное решение переехать. Скоро я понял, что это осознаваемое сновидение содержало в себе много уроков — о жизни, о тьме, о свете. Тогда уроки этого сновидения обрушились на меня бурно и стремительно — так бурно и стремительно, что я не сумел усвоить их все сразу. У меня просто не хватило времени и энергии, чтобы впитать и переварить такой стремительный поток идей, событий и переживаний. Наверное, самым трудным для меня уроком стала необходимость признать, что во мне живет «внутренний разбойник» — способность в критической ситуации прибегнуть к насилию. Эта часть моей темной стороны, «тени», как окрестил ее Юнг, оказалась спроецирована на соседского парнишку и его дружков-хулиганов. Острота этой проекции сделала меня повышенно уязвимым для их поступков, повышенно чувствительным к их агрессивному поведению. Хотя все годы, когда мы жили бок о бок, я старался скрывать свое отношение к юному соседу, внешне держась с ним дружелюбно, в душе у меня часто бушевали возмущение и неприязнь. К несчастью для себя, в тот раз я не сумел преодолеть отрицательной проекции по отношению к подростку, и от этого внутреннее измерение моего конфликта с ним становилось все напряженнее.
Еще одним моим несчастьем было то, что я тогда оказался не готов защитить себя во внешнем измерении конфликта — все мои попытки остановить стереофоническую атаку из соседнего дома заканчивались полным крахом. В конце концов, задним числом я понял все это — все мы, как известно, крепки задним умом. Я понял, что оказался не готов к этой ситуации, потому что еще не совсем покончил с внушенной в раннем детстве потребностью быть «хорошим мальчиком». Родители всегда поучали меня «не смей драться», и на какой-то стадии своего развития я прочно усвоил этот их завет. К тому же одиннадцать лет моей жизни прошли в католической семинарии, где я учился на священника. Между тринадцатью и двадцатью пятью годами меня постоянно учили «подставлять другую щеку» и развивать в себе «милосердие» и «безграничное терпение». Священников учат, что нужно прежде всего быть добрыми, и редко поощряют в них агрессивность, даже если дело касается самозащиты.
Но еще более важным, чем запреты со стороны семьи и общества, было то, что у меня очень чувствительный для мужчины характер и темперамент. Я ненавижу драки. Агрессия, склоки и бесчинства всегда, с самого детства, были мне отвратительны. Поэтому моя собственная агрессивность, которая с раннего детства таилась в сфере бессознательного, оказалась для меня чем-то незнакомым. Во время нашей вражды конкретные идеи — какие-то
Следующим по важности после разбойников был появившийся во сне образ царя Ирода. Ирод — темноволосый, ясноглазый, облаченный в роскошное одеяние винного цвета — чем-то напоминал меня самого. Его одеяние было точь в точь такого же цвета, как длинный винно-красный наряд, который я специально сшил к свадьбе и все эти годы бережно хранил как реликвию. Сходство цвета между одеянием Ирода и моим собственным свадебным нарядом придавало моему сну удивительный поворот, совершенно явно намекая, что образ Ирода — неотъемлемая часть меня самого. Бессознательное столь настойчиво желало рассматривать Ирода именно так, что создало в сновидении этот своеобразный символ, который может легко остаться незамеченным для постороннего исследователя, но который я, сновидец, сразу распознал с необычайной эмоциональной остротой. Такой оттенок этого сна является хорошим примером того, насколько убедительно и творчески может общаться с нами бессознательный ум, прибегая для этого к конкретным образам сновидений.
Кроме того, Ирод олицетворял ту часть меня самого, которая, на первый взгляд, использует интуитивное, спонтанное сознание, однако в действительности внутренне настроена на него. В сновидении внешние атрибуты Ирода выглядели изысканно, однако ему не доставало внутреннего настроя. Его неоднократные ухмылки напомнили мне о том скептицизме и даже цинизме, с которым я иногда относился к собственным изысканиям в области осознаваемых сновидений, медитации, визуализации и прочих родственных духовно-психологических процессов. Несмотря на то, что я отдал этой работе много лет, временами меня одолевали душевные сомнения и недоверие относительно ее подлинной ценности и пользы. И хотя порой мои сомнения бывали достаточно сильны, все эти годы мне всегда удавалось подняться над ними и получить убедительное воздаяние и подтверждение того, что работа со сновидениями — надежный и полезный метод психотерапии. В моем сне образ Ирода олицетворял ту приглаженную, образованную, воспитанную, скептическую часть меня самого, которая не верит в эффективность психотерапии, хотя внешне делает вид, что это так. Ирод как типичный циник окружил себя сонмом лжесвятых и бездарных звездочетов, которые своим скудоумием только усиливали его собственную посредственность.
Тем не менее, в моем сне мудрец, волхв, оказался более сильной моей стороной — он не поддался на ложное гостеприимство Иродом, поскольку понял, что кроется за внешним великолепием царя и его ухмылками. Благодаря исключительным качествам этого мгновения осознаваемости я еще раз понял: очень многое из того, что человек видит и создает в этом мире, зависит от внутренних качеств его сознания. Не обладая внутренней настройкой, Ирод был просто не способен оценить ни странствия мудреца, ни звезду, ни младенца Христа, ни, наконец, сам Свет. Как человек, пребывающий во мраке и привыкший к мраку, он мог только сопротивляться пришествию Света. Здесь в сновидении звучала явная нота ободрения: мое высшее
