Михаэль побледнел. Он растерянно качал головой.
– Что за безумие, что за безумие! – гневно повторял он. – Венцель! Не ты ли только что с таким презрением говорил…
– Пойми же меня, Михаэль, цель человеку все-таки надо иметь перед собой, хотя бы это была и не возвышенная цель. Что я только что сказал – это моя философия, и сообразно с нею намерен я поступать, хотя бы тебе она и казалась презренною. У меня кет дара воодушевляться идеями, как у тебя, и, говоря откровенно, у меня больше нет веры в человека.
– Веры в человека нет у тебя?
– Веры! Веры! Ненависть, презрение – вот все, что у меня осталось. О, люди мне отвратительны! Их малодушие, жестокость, тщеславие, их алчность, глупость и гнусный эгоизм мне теперь достаточно знакомы. И не верю я также в так называемые идеалы. Видишь, Михааль, как я окончательно обанкротился. Совершенно так же, как этот век и этот мир, в котором все обанкротилось – религия, наука, все…
– Не впадай в ошибку, – пылко перебил его Михаэль. – Религия нисколько не обанкротилась, а наука – и подавно. Для нее как раз началась новая эра, и она расцветет пышнее, чем когда-либо до сих пор.
– Пусть так, – ответил Венцель, – может быть, ты прав. Но меня ты убедить не можешь. Как бы ты громко и долго ни взывал, я, брат, уже не, слышу и не понимаю тебя! И то, что я говорю, такая же правда, как то, что ты – единственный человек, которого я люблю и уважаю. – Венцель показал на свое сердце. – Здесь лежит мертвец, ему уже не воскреснуть, – несколько напыщенно сказал он.
Не столько сама исповедь Венцеля потрясла Михаэля, сколько ее отчаянный, циничный тон.
– Теперь я еще больше жалею, – сказал Михаэль, – что ты не приехал ко мне в имение; может быть, там твои мысли получили бы другое направление.
– Как это могло бы случиться? – ответил Венцель. – Пойми, моя цель прельщает меня совершенно так же, как твоя тебя. Она манит, и я противиться больше не могу. Слишком поздно, Михаэль. Я на трамплине! Слышишь? Я на трамплине. Больше того – я уже прыгнул! В пустоту – в ничто, быть может. Я знаю, что это не большая цель. И все же!.. Вернусь ли я и каким вернусь – как знать? Поедем, я тебе кое-что покажу, Михаэль.
Венцель поспешно расплатился.
Перед рестораном стоял элегантный, покрытый черным лаком лимузин.
– Садись! – сказал Венцель с почти мальчишеской радостью при виде озадаченного лица Михаэля.
– Это твоя машина? – пробормотал Михаэль.
– Разумеется, моя! Иначе нельзя.
Автомобиль остановился перед большим конторским зданием на Вильгельмштрассе.
– Иди за мной! – сказал Венцель, и Михаэль, колеблясь, пошел за ним. На одной из дверей была лаконическая дощечка: «Шелленберг». Лакей открыл дверь, и Венцель повел брата через ряд больших рабочих комнат, заставленных пишущими машинками и конторскою мебелью. Все было совершенно новым. Еще пахло лаком и краской.
– Все, что ты видишь здесь, все это Шелленберг, – сказал Венцель с радостным смехом. – Мы перебрались сюда только на прошлой неделе. Раньше я снимал несколько комнатушек во дворе, совершенно секретно, так сказать, – Венцель открыл дверь и ввел Михаэля в очень скромно обставленную спальню. Рядом с железной кроватью стоял стул и на нем телефон. – Вот это мои частные аппартаменты, – объяснил он – Покамест, братец, только покамест! Посмотрим-ка, не найдется ли водки. А, вот она! Сделай милость, Михаэль, еще одну рюмочку, прежде чем мы продолжим путешествие.
Михаэль все еще не мог оправиться от изумления.
– Но чем ты, в сущности, занимаешься? Какое у тебя дело? – спросил он брата. – Как ты все это создал?
Этого вопроса только и ждал Венцель. Если бы его не поставил Михаэль, он сам заговорил бы об этом.
– Чем я занимаюсь? – спросил он и зашагал по комнате, заложив руки в карманы. – Я покупаю и продаю. Я начал с того, что купил груз финского парохода в четыре тысячи тонн. Это был строевой лес, которого не принял по каким-то причинам синдикат Раухэйзена. Узнав об этом, я купил лес на собственный счет. Я продал его две недели спустя, так и не взглянув на него. Вот как это началось.
– Разве у тебя были деньги? – перебил его Михаэль.
Венцель рассмеялся.
– Деньги? Денег у меня не было, но был кредит. Тогда ведь я еще служил у Раухэйзена. Были банкирские Дома, дорожившие моими симпатиями, рекомендациями и посредничеством. Одна данная мною справка могла означать целое небольшое состояние.
– Ах, теперь я начинаю понимать.
– Я очень просто воспользовался своими связями с синдикатом Раухэйзена, как пользуются другими связями другие люди; Это, может быть, и не вполне… как бы выразиться… почтенно, что ли, но я давно перестал обращать внимание на эти тонкие оттенки. Потом я купил небольшой рудник в Ангальтском округе, чтобы месяц спустя перепродать его одному голландцу. Это было крупное дело, давшее мне необходимый начальный разгон, но и оно не стоило мне ни одного пфеннига. У меня потребность высказаться пред тобою, Михаэль, и я поэтому не скрою от тебя, что этот рудник был предложен Раухэйзену. Раухэйзен колебался. Я опередил его и поспешно купил этот рудник через свой банк. После этого мне уже не нужен был Раухэйзен. Я отказался от службы. Не он меня уволил, а я – его! Можешь это передать Лизе. А потом так и пошло дальше. В настоящее время я специализировался на бумажных фабриках.
Михаэль встал.
– Ну, хорошо, желаю тебе в этом не раскаяться.
– Что ж, будь здоров! Наши пути, боюсь я, временно разойдутся.
– Я тоже боюсь, – ответил Михаэль и потупился.
– Погоди, стой! – крикнул Венцель и подошел к письменному столу. – Вот что я хочу тебе сказать, Михаэль. Тебе, может быть, нужны деньги для твоих планов, а у меня как раз есть деньги. Возьми их. Как я уже говорил, совесть у меня еще не совсем притупилась, как у других деловых людей. Порою она еще шевелится. Я хотел бы, так сказать, откупиться этим чеком от известной социальной ответственности, и ты меня очень обяжешь, если примешь его.
Это был чек на чрезвычайно большую сумму.
– Хорошо, – сказал Михаэль. – Я беру этот чек, потому что не на себя ведь расходую деньги. Будь здоров!
Братья подали друг другу руки и посмотрели друг другу в глаза. О, ни один из них не робел перед другим и не отступал ни на миллиметр.
– Автомобиль! – крикнул Венцель лакею.
– Спасибо, – ответил Михаэль, – я пойду пешком. Прощай!
И он ушел, скорбя об утрате брата.
19
То, что Георг Вейденбах пережил в первые недели после отъезда из Берлина, казалось ему не менее удивительным, чем странный дом на Линденштрассе.
В маленьком городке он явился в указанное ему место, и оттуда его послали в деревню Добенвиц, расположенную в получасе ходьбы от города. Ночь уже надвигалась на безлюдную равнину, когда Георг, изнеможенный и озябший, увидел вдали Добенвиц. Возле первых строений его догнали звонкие, бодрые шаги. Плечистый молодой человек в вязаной шерстяной куртке подошел к нему вплотную и заглянул под шляпу.
– На работу? – спросил он громким, приветливым голосом, сразу внушившим Георгу доверие. – Ну, так идем вместе!
Широкоплечий молодой человек в вязаной куртке был весел и разговорчив. Рассказал, что зовут его Мориц, что он мясник, но времена настали теперь тяжелые. Он уже несколько месяцев сидит без работы, как ни искал ее.
– Что поделаешь! – говорил он. – Ни у кого нет денег на мясо. Бойни опустели. Где раньше проходило три тысячи голов, не проходит и пятисот. Вот каковы дела!
– Какую нам дадут здесь работу? – спросил Георг, чувствуя, что ему передается бодрость спутника.
Этого Мориц не знал. Да и был к этому безразличен, только бы работа была. Бить камни или рыть землю – все равно, все лучше, чем валяться на улице. Слышал он только, что здесь прокладывают канал. Впрочем, особенного доверия он к этому предприятию не питает, о нет! Что-то здесь не ладно, или же… Он сдвинул шапку на затылок и почесал голову. Затем принялся не слишком лестно отзываться об этом предпринимателе Шелленберге. Наличными он платит только четверть заработка, а остальное – обещаниями. – Вот оно как! Да что поделаешь? Все лучше, чем околевать на мостовой. Что еще остается нам, голодным псам!
Деревня под дождем лежала темная и заброшенная. Ни души не было видно вокруг, не слышно было даже собачьего лая. Но в последнем доме тускло светилось одно окно. Перед домом взад и вперед шагала тень. Георг Почувствовал табачный запах.
– Рабочий пост? – крикнул мясник.
– Он самый! – ответил звучный голос, и силуэт выступил из мрака. Это был еще довольно молодой, стройный человек с трубкой в руке, и Георг заметил, что он однорукий.
– Еще двое! – воскликнул молодой человек в комическом отчаянии. – Они не перестают посылать мне людей, черт бы их побрал! Что мне с вами делать? Ну, да уж придумаем, как быть. Надо придумать. Входите!
Помещение было своего рода сараем, и в колеблющемся свете сальной свечи, прилепленной к столу, Георг различил кучку спавших на соломе фигур. Рослый и нескладный человек сидел, прислонившись спиною к стене, и уставился на них широко раскрытыми лихорадочными глазами, не говоря ни слова и не изменяя выражения лица. Другой ворочался в соломе и угрюмо ответил на приветствие. Откуда пришли все они сюда, какая судьба привела их в эту пустыню? Долго ли лихорадка била этого человека, прежде чем он нашел дорогу в Добенвиц?
Однорукий открыл дверь и сказал вполголоса:
– У меня сейчас есть только кусок хлеба. Я на вас не рассчитывал. Возьмите его из стола! Это мой хлеб, но я вам его охотно уступаю. А затем спокойной ночи, товарищи!
Георг вспомнил, что предприятие берет на себя полное содержание рабочих.
– Так вот что у них называется полным содержанием! – сказал мясник, разрезая хлеб пополам. – Возьми-ка свою долю. Если завтра кормежка не будет лучше, я удеру обратно в Берлин.
Затем Мориц, жуя, бросился на солому и скоро уснул.
Георг тоже выискал себе уголок и растянулся на соломе, чувствуя себя разбитым. За стеною позвякивала цепь, фыркала корова. Сальная свеча погасла, и
