мимо графа Доссе, собралась что-то сказать ему, но в этот момент ее позвал гаулейтер, и она быстро прошла вперед. Граф последовал за ней в гостиную и уселся в углу у самой двери, под лавровым деревцем. Подали кофе и ликеры.
Граф Доссе чувствовал себя здесь хорошо, никто не мешал ему, зато он мог свободно наблюдать за всеми сквозь цветы в высоких вазах. Программой было предусмотрено, что после ужина он сыграет соло на скрипке, но никто не напомнил ему об этом; Мен был настолько поглощен своим флиртом с владелицей салона мод в Берлине, что позабыл обо всем.
Доссе радовался, что сегодня вечером Шарлотта услышит его. Он хотел играть для нее, для нее одной, но теперь был доволен, что Мен позабыл о программе.
«Не буду я играть, – злобно думал он. – Пусть Румпф ей играет на телячьем хвосте». В эту минуту он был зол и твердо убежден, что лишает общество первейшего удовольствия, но общество нисколько не тревожилось по этому поводу. Гости вели себя теперь еще более развязно и разговаривали громче, чем в столовой; временами стоял такой шум, что нельзя было разобрать ни единого слова. Пробки от шампанского стреляли в потолок.
– Молодым людям следует приучаться к пороху, – смеялся Румпф и все настойчивее ухаживал за Шарлоттой.
Но у Шарлотты появилась соперница – невеста Фогельсбергера, белокурая майорша Зильбершмидт. Она сидела в более чем непринужденной позе на ручке кресла, предоставляя обществу любоваться ее красивыми ногами. Граф Доссе иронически смеялся, сидя в своем углу. «Вы просто смешны, моя милая, – думал он, – извозчичья кляча не может соревноваться с рысаком». Лицо белокурой майорши от выпитого вина разрумянилось, глаза помутнели, искусная прическа растрепалась на затылке, но что это она говорит? Доссе прислушался. Она говорила с гаулейтером по-английски.
Гаулейтер, казалось, слушал с интересом и живо отвечал ей. Он тоже говорил по-английски, и так громко, что все могли его слышать; он очень гордился своим знанием английского.
В гостиной раздался взрыв смеха, и граф Доссе перестал слышать то, что говорилось, а когда шум замолк, Румпф уже говорил по-немецки и рассказывал что-то, видимо, очень занимательное. В комнате на минуту стало тише.
– Двести свиней в день! – кричал гаулейтер.
– Двести свиней? – спросило несколько голосов.
– В те времена в Чикаго закалывали по тысяче свиней ежедневно, – продолжал Румпф. – Я зашибал тогда немалую деньгу!
«Ах, это опять все та же история о чикагских бойнях! – подумал Доссе. – И как ему не надоест!»
Румпф подробно описывал, как они забивали по двести свиней в день. Так вот, стояло большое колесо, и свиньи висели головой вниз; удар ножом по шее – и уже льется кровь.
Женщины вскрикнули.
– Но, сударыни, свиней, согласно предписанию, оглушали по всем правилам науки и техники.
Кровь, само собой разумеется, аккуратно сливалась, и вот уже звонит звонок, свинья исчезает в люке и поступает в цех, где ее обваривают кипятком. А сверху уже ползет другая свинья, визжит и бьется на крюке, удар ножом по горлу – и снова кровь брызжет струей. К концу дня наши белые халаты были насквозь мокры от крови. Опять звонок – и новая свинья ползет сверху вниз. Да, тогда он, Румпф, был молод и хотел зарабатывать много денег!
Женщины притихли и с ужасом смотрели на него.
– Нервы, конечно, нужны были крепкие, стальные! – воскликнул он. – У американцев, если они не умирают молодыми, именно стальные нервы. Это крепкая порода, такую мы должны выращивать здесь в Германии, люди с проволочными канатами вместо нервов. Долго ли, спрашиваете вы? Полгода я выдержал на чикагских бойнях, а больше – нет! Но вы ничего не пьете, господа? Надо уметь пить и слушать одновременно.
Вновь зазвенели бокалы и забегали официанты. Гаулейтер пил только красное вино, изредка перемежая его рюмкой ликера. Он даже не раскраснелся, лишь сквозь коротко остриженные волосы просвечивала теперь очень розовая кожа на голове. Его ржаво-красный пробор был так же безукоризнен, как и утром.
Едва закончив первую историю, он принялся рассказывать вторую, тоже из своей жизни в Америке.
– Я тогда зарабатывал пятьдесят долларов в день, – начал он. – Неплохо, а? Но это была очень опасная job.[13] Дело происходило на нефтяных промыслах в Мексике, и работа моя состояла в том, чтобы перевозить динамит с участка на участок. Автомобили были снабжены первоклассными рессорами, но, несмотря на это, каждый год несколько машин взлетало на воздух.
Эту job он тоже бросил через четыре месяца.
Гаулейтер мог часами рассказывать о своих путешествиях, особенно когда бывал, как сегодня, в хорошем настроении.
Граф Доссе знал почти все эти истории, и чем чаще он их слышал, тем больше сомневался в их достоверности. Но тут случилось маленькое происшествие: не в меру разрезвившаяся Клара опять разбила бокал; на этот раз это было не легкое опьянение, а какая-то одержимость. Вне себя она хватала со стола бокалы с шампанским и бросала их об стену.
После третьего бокала ее стали держать за руки, и она, пытаясь вырваться, упала на пол. Клара сидела на полу и смеялась так звонко и неудержимо, что все стали вторить ей. Веселее всех смеялся Румпф. Мен поднял ее и поставил на ноги. Она покачнулась, но все же сделала попытку пройти по комнате. Стараясь обойти лавровое деревце, она пошатнулась и рухнула прямо на горку с посудой. Раздался звон, и осколки чашек и вазочек покатились по полу. Гости кричали, смеялись, а гаулейтер захлопал в ладоши. Это была ценнейшая коллекция редкостного китайского фарфора белого цвета, которую Румпф, по его словам, привез с Востока.
Мен вывел Клару из комнаты, но за дверью тотчас же послышался ее веселый и звонкий смех, снова заразительно подействовавший на остальных. Это, разумеется, послужило предлогом выпить за здоровье веселой Клары.
Фогельсбергер решил, что пора провозгласить тост в честь гаулейтера. Нельзя было не признать, что он говорил очень хорошо и красиво, чего никто от него не ожидал. Белокурая Зильбершмидт глядела ему прямо в рот изумленными глазами и первая громко зааплодировала своими маленькими ручками.
Довольный гаулейтер сразу же выступил с ответным тостом. Короткая речь его была великолепна.
– Благодарю вас, дорогой мой Фогельсбергер, – начал он, и все насторожились: гаулейтер редко произносил тосты. – Вы правы, я, так же как и вы, верю в то, что мы обретем нашу былую мощь! Будем надеяться, что вскоре мы снова, как и прежде, будем плавать по морям на наших быстрых челнах! – И он указал на фриз в гостиной, на который до сих пор никто не обращал внимания. Узкие челны с высокими носами неслись по волнам, а на корме, подняв щиты, толпились воинственные викинги. – И мы, – вдохновенно вскричал гаулейтер, – как эти там, наверху, будем бряцать мечами о щиты. Наконец, придет и наш черед; мы получим то, на что имеем право уже в течение столетий, а этим бакалейщикам, на острове, придется потесниться. Дорогу – мы идем!
Мен воспользовался тем, что в комнате после ответной речи Румпфа наступило шумное ликование, и приказал распахнуть двери в зал. Квартет на эстраде заиграл танцевальную музыку, женщины радостно взвизгнули.
Мен первым ввел свою даму в мягко освещенный зал, за ними последовали другие пары. Шарлотта танцевать отказалась под предлогом, что еще не оправилась от путешествия. Она предпочитала общество гаулейтера, который не танцевал. Он любовался ее руками и даже просил разрешения прочитать линии на ее ладони.
– Мне сейчас откроется ваша судьба, – предупредил он Шарлотту.
Лакеи опять внесли кофе и ликеры, а также вино, содовую воду и огромные подносы со сладостями и фруктами, на случай, если кто-нибудь еще недостаточно насытился. Когда они открывали двери, из кухни доносились смех и песни, а из погреба – крики и пение охраны, которая тоже шумно праздновала день рождения гаулейтера.
– Прекрасные руки! – воскликнул гаулейтер И внимательно, точно хиромант, стал всматриваться в линии
