уже не узнавали ее. Боже ее сохрани опять встретиться с ними! Еще счастье, что она побила их всех в игре. Пришлось-таки им побегать!
Гаулейтер тихо засмеялся. Он молчал и задумчиво смотрел на нее своими темно-голубыми глазами.
В зале стояла мертвая тишина; молчание гаулейтера, его пытливые темно-голубые глаза вселили тревогу в Марион. Может быть, не следовало так вызывающе бросать слово «еврейка»; во всяком случае, зря она столь резко отклонила его услуги, когда он заговорил о клубе. У него жесткий, стеклянный взгляд, нельзя понять, о чем он думает. Может быть, она задела его. Говорят, что от гаулейтера всего можно ждать.
Не надо было забывать, что в этих краях он господин над жизнью и смертью. В его пресловутом лагере Виркхольц заключенных, которые пытаются бежать, преследуют собаки-ищейки, и крики истязаемых слышны в окрестных деревнях. Об этом ей рассказывал один крестьянин, и он не лгал.
Беспокойство и страх вдруг охватили Марион. Ей захотелось вскочить и убежать из этого жуткого зала. В это мгновение гаулейтер откинулся на спинку кресла. Тонкий солнечный луч, пробившись через окно, заиграл на его рыжих бакенбардах, курчавившихся возле ушей. Красная физиономия вдруг одобрительно закивала, и Марион с облегчением вздохнула; страх, охвативший ее, прошел.
Гаулейтер откашлялся, и благосклонная улыбка заиграла на его резко очерченных губах. Он еще раз кивнул.
– Вы красивая девушка! – сказал он и добавил: – Наверно, у вас есть возлюбленный?
Вопрос был так неожидан и груб, что Марион громко рассмеялась.
– Господин гаулейтер, – воскликнула она, – ни одна женщина не ответит вам правдиво на этот вопрос!
Гаулейтер, в свою очередь, засмеялся.
– Великолепно, – сказал он. – Вы даете прекрасные ответы, которые, собственно, ответами не являются. – Он встал. – Мое время, к сожалению, ограничено, – сказал он, – а о том, что привело вас ко мне, мы еще не говорили.
И деловито закончил:
– Вашим школьным делом, фрейлейн Фале, я как гаулейтер, во всяком случае, живо интересуюсь. Нам еще надо будет подробно о нем потолковать. Но уже сегодня я могу заверить вас, что все это будет улажено. Сейчас мне, увы, необходимо закончить срочный доклад, но завтра я выберу время для беседы с вами; я буду работать дома. Можете ли вы приехать ко мне в Эйнштеттен завтра в шесть часов?
– Конечно, – ответила Марион, засветившись улыбкой.
Гаулейтер протянул ей через стол руку.
– Тогда, значит, завтра в шесть, – сказал он. – Вы обратитесь к ротмистру Мену. До свидания.
Аудиенция закончилась.
Уходя, Марион заметила на плафоне женскую фигуру в светлых одеждах, с восторженно простертыми к небу руками. Это было ее последнее впечатление, она быстро закрыла дверь.
Марион стремительно сбежала вниз, удача окрылила ее. Она оказала школе важную услугу, хотя все, решительно все предрекали провал ее затее.
Спускаясь по дворцовой лестнице, она увидела, что на снегу еще сохранились следы ее ног; только снег слегка подтаял, и они стали совсем черными. Это выглядело очень забавно.
VI
С тех пор как гаулейтер поселился в «замке», в Эйнштеттен ежечасно отправлялись автобусы, но Амзельвиз находился – самое большее – в пятнадцати минутах ходьбы оттуда, и Марион пошла пешком. Ровно в шесть она обратилась к дежурному, объяснив, что ей нужно видеть ротмистра Мена.
Дежурный, ни слова не говоря, повел ее к большому безмолвному дому. Но едва они отошли несколько шагов, как из дома вышел офицер залихватской наружности, которого она видела вчера во дворце, и направился к ней навстречу.
Он весьма предупредительно приветствовал ее.
– Мне дано почетное поручение встретить вас, фрейлейн Фале, – сказал он. – Господин гаулейтер ждет вас. Он уверял меня, что совершенно очарован вашей непринужденной манерой разговаривать. Но особенно восхитил его ваш задушевный смех.
Он не сказал, что Румпф вчера вечером, за картами, прожужжал ему все уши рассказами о новом знакомстве.
«Чудное создание, – говорил он, – свежа, как маков цвет. От ее смеха молодеешь на десять лет. Я не знал, что у евреев такие восхитительные женщины. Ей-богу, в такую можно по уши влюбиться!» И чего-чего только не говорил он! Ротмистр Мен был интимный друг гаулейтера. Он знал и всячески поощрял его любовь к красивым женщинам.
Мен попросил Марион войти и провел ее в просторную, высокую прихожую, где на полу, выложенном плитками, стояли темно-синие, в метр вышиной, вазы с ветками белой сирени, распространявшими дивный аромат. Старик-лакей снял с нее шубку. Ротмистр Мен, учтиво поклонившись, открыл дверь.
– Господин гаулейтер просит вас быть как дома, – сказал он. – Я тотчас доложу ему о вас.
Марион была удивлена и смущена такой изысканной вежливостью. Сердце ее громко стучало, когда она осталась одна; она боялась даже оглядеться вокруг.
Весь вчерашний вечер она ликовала при мысли, что ей удалось раздобыть для школы три комнаты. И только ночью успокоилась настолько, чтобы припомнить все подробности своего визита к гаулейтеру. Одно было ясно: она не произвела на него неблагоприятного впечатления. Понравилась ли она ему, сказать трудно. Потом ей вдруг стало казаться странным, что «волк» предложил ей явиться в Эйнштеттен по делу о каком-то школьном помещении для еврейских детей. Подумать только! Сама того не желая, она впуталась в настоящее приключение, довольно необычное, быть может, даже опасное. И самое скверное, что ей даже не с кем посоветоваться. Единственный человек, которому она вполне доверяла, Криста Лерхе- Шелльхаммер, была где-то во Флоренции, или в Риме, или бог ее знает где. Полночи Марион пролежала без сна, наконец к ней вернулась ее спокойная рассудительность. «Ничего с тобой не сделается, – говорила она себе. – «Волк» тебя не съест. В конце концов можно и постоять за себя».
Ей даже пришла в голову мысль взять с собою испанский кинжал отца. На всякий случай она зашьет его в платье! Марион заснула успокоенная, а наутро устыдилась своих мыслей. «Волк» не посмеет до нее дотронуться.
После обеда ее опять охватила тревога, и она для собственного успокоения искусно зашила в платье испанский кинжал. Ну, теперь-то уж с ней ничего не случится.
И вот она здесь.
Комната, в которой она находилась, была небольшая гостиная, выдержанная в светло-голубых тонах, с голубыми креслами и множеством маленьких вставленных в рамы гравюр с изображением лошадей. На накрытом для чая столе посредине комнаты стояло печенье и букет белой сирени.
Она услышала тяжелые шаги на лестнице; это мог быть только хозяин дома.
И в самом деле, по лестнице медленно спускался гаулейтер; он не спешил, так как хотел докурить сигару; в голове его теснилось множество мыслей.
До сегодняшнего дня, если хорошенько подумать, он знал только продажных женщин. Одной он оплатил билет ценою в доллар, другую купил за три сигареты, завалявшиеся у него в кармане; третьей – во Фриско – преподнес шляпку с огромным страусовым пером. Все эти смехотворные подробности уже стерлись в его памяти. Женщины, бывшие прежде только рабынями, по-видимому, и теперь еще не целиком освободились от морали рабынь. «У каждой есть своя цена, – думал он, – даже в наши дни. Одну покупают за косынку, другую за три папиросы, третью за дворец или высокий титул. В наше время миром правит тот же закон: женщина продается, а мужчина покупает ее. Редко бывает, чтобы женщина отдавалась мужчине, не спрашивая о цене. Он по крайней мере не знал такой женщины».
И тем не менее мечтал встретить женщину, которая бы бескорыстно полюбила его. Ей он охотно подарил бы и дворец и титул.
Но еврейская девушка, ожидающая его там, внизу, – она ничего не спрашивала – ни дворца, ни титула. Что же ей нужно? Терпение! Терпение! Он готов был заплатить высокую цену.
Он сильно нажал на дверную ручку и вошел в гостиную. Марион тотчас же бросилось в глаза, что он был в штатском, отчего выглядел моложе. Вместо отвратительного коричневого мундира на нем был
