восторженный отзыв об одной из них, а именно о некой Беате Лерхе-Шелльхаммер, которую они оба знавали еще в дни ее молодости.
Ретта, по-крестьянски одетая, приземистая, на редкость уродливая, смахивавшая лицом на ведьму, бесцеремонно вошла в мастерскую и направилась прямо к Вольфгангу. По мере приближения она, казалось, становилась меньше ростом, а на ее худом лице явно проступали растерянность и беспокойство.
– Перед домом ветеринара Шубринга остановилась машина, – сообщила она взволнованно, – скверное дело. Люди в машине все время указывают на наш дом.
– Машина, что ли, скверная? – засмеялся Вольфганг.
– А хоть бы и так. В ней сидят двое людей в военной форме и шофер! – О, шофера она знает! Тот же самый, что был в троицын день, когда забрали пастора Рейхлинга после проповеди. – Да вот посмотрите сами, – закончила Ретта и тихонько подошла к одному из маленьких оконец, выходящих на улицу.
Перед домом ветеринара Шубринга – одной из тех безвкусных вилл, которые терпеть не мог Вольфганг, стояла обыкновенная большая автомашина. Около нее возился шофер, низкорослый и немного горбатый; по этим приметам Ретте и показалось, что она узнала его. Возле ветеринара Шубринга, коренастого толстяка в штатском, чью лысину было видно издали, стояли двое в коричневой военной форме. Толстяк, видимо, что- то объяснял им, то и дело указывая пальцем на дом скульптора.
– Они все время смотрят на наш дом, – снова взволнованно заговорила Ретта, отходя от окна. – Это они к вам пожаловали, господин профессор.
Маленький шофер открыл дверцы, и те двое в коричневых рубашках вошли в машину.
– Господин профессор, они едут к нам, – вне себя от страха повторила Ретта. Лицо ее стало желтым. – Я сразу поняла, что это дело скверное.
– Чего же ты испугалась, Ретта, может быть, они хотят заказать памятник, – пошутил Вольфганг.
Машина подъехала к дому и резко затормозила. Ретта вздрогнула.
– Что я вам говорила? – прошептала она и вся сжалась.
Вот они уже дернули звонок. Колокольчик издал хриплый звук.
– Уходите в поле, господин профессор, – дрожа, прошептала Ретта, – я скажу, что вас нет дома. Иначе не оберетесь хлопот.
Она пошла открывать, но Вольфганг остановил ее.
Глейхен озабоченно повернулся к скульптору:
– Я ведь вам сразу сказал тогда в «Глобусе». Вы были слишком неосторожны. Это молодчики с Хейлигенгейстгассе. Я их знаю.
Снова зазвонил колокольчик, на этот раз уже на весь дом. Проволока туго натянулась, и тут же раздался сильный стук в дверь.
Теперь и Фабиана охватило беспокойство.
– Ретта права, уходи в поле, Вольфганг, – быстро проговорил он. – Ты избавишь себя от неприятностей. Я открою.
Но Вольфганг вместо ответа решительно направился к двери.
– Не надо ставить себя в смешное положение, – бросил он и открыл дверь мастерской. – Кто здесь? – громко спросил он. Трое остальных затаили дыхание.
В маленькой передней послышались голоса, затем хлопнула дверь, и голоса, уже более громкие, стали слышны за стеной. Прошло несколько минут, в соседней комнате все еще раздавались голоса, потом они снова послышались из передней.
– Рекомендую не опаздывать, – грубо произнес кто-то.
Входная дверь захлопнулась.
Вольфганг вернулся в мастерскую. Вид у него был растерянный, лицо бледное, руки тряслись, когда он взял спичку, чтобы зажечь потухшую сигару.
– Какие гнусные твари! – злобно буркнул он. Ретта первая решилась нарушить молчание.
– Боже мой, какой вы бледный, господин профессор! – вскрикнула она.
Наконец, он все-таки зажег сигару. На его лице снова появился румянец.
– Иди в кухню, Ретта, и займись обедом, – повелительно произнес он, покосившись на нее.
Ретта мгновенно исчезла. В таком состоянии она еще никогда не видела профессора.
– Слава богу, что ты вернулся, Вольфганг, – произнес Фабиан. – Что им от тебя понадобилось?
Вольфганг возмущенно пожал плечами.
– Ну и самомнение у этих парней! – еле слышно пробормотал он, затягиваясь сигарой, – Какая беспримерная наглость! Они принесли мне повестку.
– Повестку? – испуганно переспросил Глейхен, вскинув кверху свое худое лицо; глаза его загорелись. – На Хейлигенгейстгассе? – Глейхен отлично знал что к чему.
– Да, Хейлигенгейстгассе, семь, сказали они, – понемногу приходя в себя, ответил Вольфганг, – я должен явиться туда завтра утром к девяти часам.
– С этими молодчиками шутки плохи, профессор, – воскликнул Глейхен, – я их знаю! Но на сей раз как будто обошлось. Они говорили вам что-нибудь про «Глобус»?
– Да, – пробормотал Вольфганг, – требуют объяснений по поводу тех слов, которые я несколько дней назад обронил в «Глобусе».
Глейхен свистнул.
– Вот видите! – воскликнул он. – Я же говорил: будьте осторожны, это подозрительные субъекты!
Скульптор бросил недокуренную сигару на пол и растоптал ее. В этом жесте, казалось, излилось его раздражение.
Вынув из кармана новую сигару, он сказал уже своим обычным голосом:
– Не будем больше говорить об этой мерзости. – К нему вернулось прежнее хорошее настроение. – Пожалуйте к столу, господа. Не может быть, чтобы эти хамы испортили нам аппетит, – и он распахнул дверь в скромно обставленную столовую.
VII
– Ну, теперь перекусим, господа, – веселым голосом сказал Вольфганг, обращаясь к гостям. – Сейчас вы убедитесь, что никто не печет пончики лучше Ретты. За стаканом мозеля мы забудем все эти мерзости; они становятся нестерпимы. Выпьем за то, чтобы поскорей наступили лучшие времена.
Фабиана заставили подробно рассказать о своем лечении; Вольфганг настойчиво допытывался, чем заполняется время на скучном курорте для сердечников.
Во время этого скромного обеда Вольфганг, казалось, совсем позабыл о неприятном инциденте. После обеда он вытащил из ларя два канделябра, выполненных им по заказу одного фарфорового завода. Завод намеревался выпустить серию таких шестисвечных канделябров, на которых, как живые, сидели пестрые попугаи и какаду. Вольфганг обжигал их в своей печи.
Подсвечники были прелестны и напоминали старинный мейсенский фарфор. Фабиан и Глейхен пришли, в восторг. Фабиан попросил оставить за ним первый выпуск, а Глейхен все время твердил, какая это большая заслуга вновь вдохнуть жизнь в захиревшую художественную промышленность.
– Конечно, я прекрасно понимаю, Глейхен, – сказал Вольфганг, – что теперь, когда наша страна наводнена бог знает какими дрянными изделиями, настоящая художественная промышленность необходима, как хлеб насущный. И все-таки я еще не знаю, принять ли мне заказ. О время, время, где мне взять тебя!
– Прежде всего не забывайте о «Юноше, разрывающем цепи», – напомнил Глейхен. – Я очень рассержусь, если вы не сдержите слова.
Сразу после обеда Глейхен и Фабиан ушли. Фабиану надо было в город, и Глейхен, которому предстояло еще навестить кого-то по соседству, вызвался немного проводить его.
Несколько минут оба молча шагали по деревенской улице, с двух сторон обсаженной величественными тополями. С полей давно уже был снят урожай, и то тут, то там виднелось жнивье, мокрое и жалкое. Пока они сидели за обедом, прошел сильный дождь… Тополя еще были окутаны влажной дымкой, и одинокие дождевые капли блестели на листве.
Наконец, Глейхен заговорил, как обычно, округленными фразами:
– У меня создалось впечатление, что ваш брат Вольфганг несколько легкомысленно отнесся к этой повестке. А между тем она добра не предвещает.
