ярко-красные полосы.
– От Марион? – спросил он. – Да, я получил записочку, которую ей удалось отправить с польской границы. Она отправлена из Бреславля и написана наспех, в большом волнении. И все же эта весть меня осчастливила. Хочу надеяться, что я снова увижу мою дочь здоровой. Марион – единственная отрада моего старого сердца!
Медицинский советник пришел к Фабиану, как он объяснил, по весьма спешному и важному делу: он предлагает ему купить его имение в Амзельзизе.
– Вы хотите продать Амзель? – спросил пораженный Фабиан и засмеялся. – Но вы ведь знаете, что я не миллионер, – прибавил он.
Фале оставался серьезным.
– Меня к этому принуждают, дорогой друг, – очень спокойно сказал он.
Фабиан снова подивился его хладнокровию.
И нельзя было не дивиться старику, который в свои семьдесят лет с таким спокойствием и чувством собственного достоинства переносил преследования, угрозы, издевательства, конфискацию капитала и имущества. 'Конечно, нервы его сдали, но на первый взгляд никто бы этого не заметил. С ним случались приступы истерического плача, вызываемые не удручающими обстоятельствами и тяжкими жизненными ударами, а пустяками, которые раньше едва ли могли задеть его.
Если он узнавал, что солдат, приехавший в отпуск, не находил больше своего дома, он начинал плакать и не сразу успокаивался, даже когда выяснялось, что его жена и ребенок оказались у соседей в полном здравии. Прочитав, что тысячи гессенцев были некогда проданы своим правителем в солдаты, он расстроился до слез, хотя факт этот был ему известен уже много лет; он плакал даже от того, что какая-то собака потеряла хозяина. Такая чувствительность была следствием болезни нервов. Фале знал это очень хорошо, но, несмотря на все старания, его здоровье не восстанавливалось.
В вечер, когда увезли Марион и мамушку и он нашел дом пустым, с ним случился обморок. Хорошо еще, что сыскалась смелая женщина, жена огородника, которая стала ухаживать за Фале и вести его хозяйство.
Полная ясность мысли быстро вернулась к нему; он знал, что жизнь его идет к концу, и подчинился судьбе. Он жил только одной надеждой – снова свидеться с Марион, все остальное не имело для него значения и оставляло его равнодушным.
Вполне хладнокровно, лишь изредка сопровождая свои слова тихим, презрительным смехом, Фале рассказал Фабиану о преследовании со стороны начальника местного отделения гестапо, некоего Шиллинга, который угрозами уже неоднократно вымогал у него то десять, то двадцать тысяч марок. В итоге он передал ему уже около восьмидесяти тысяч.
– А две недели назад этот господин Шиллинг снова пришел ко мне, – продолжал Фале. – «Я так почитаю вас, господин медицинский советник, – сказал он, – что даже не в состоянии этого выразить. Если вы не пожалеете тридцать тысяч марок, то я поставлю вас в известность, когда вам необходимо будет скрыться». Но поскольку у меня уже ничего не осталось, я смог дать ему только двое ценных часов. – Медицинский советник улыбнулся и продолжал: – А вчера господин Шиллинг явился опять и сказал: «Пора, собирайте ваши вещи, больше трех дней вам здесь нельзя оставаться, я уже не могу откладывать ваш арест. Я дам вам адрес в Берлине, это секретный отдел С. А., там вы получите паспорт от организации «Тодт»[24] и дальнейшие указания. Паспорт обойдется вам в три тысячи марок, продовольственные карточки стоят ежемесячно триста марок. Ваш счет закрыт, денег у вас больше нет, по для того, чтобы вы не нуждались, я хочу купить у вас Амзель, хотя и не знаю, на что мне эта обуза. Я предлагаю вам за него сто пятьдесят тысяч наличными. Но, конечно, я бы предпочел, чтобы вы нашли другого покупателя. У вас, наверно, есть друзья в городе. И учтите, что решать надо быстро, через три дня для вас все будет кончено».
Фабиан поднялся возмущенный, красный от гнева.
– Скажите, все это правда? – спросил он, подходя к Фале.
Фале рассмеялся, в первый раз за все время. Меж синих губ мелькнули два ряда мелких зубов.
– Конечно, это правда, – сказал он презрительно. – Может быть, вы теперь поверите, что в нашей третьей империи даже обман строго организован.
– Подождите минутку, – попросил Фабиан и стал в раздумье ходить по своему кабинету.
«Единственно правильным было бы, – думал он, – поехать к гаулейтеру и раскрыть ему все махинации Шиллинга. Такие элементы, как Шиллинг, подрывают репутацию национал-социалистской партии, таких надо расстреливать. Но… – Тут он остановился. – Все это не так просто. Шиллинг, конечно, приказал следить за Фале, он знает, что медицинский советник у меня. Мой телефон, очевидно, тоже под наблюдением. Он прикажет арестовать нас обоих, меня и Фале, как только мы покинем ратушу. Тем самым я окажу плохую услугу Фале, а ведь сейчас самое главное выручить его. Терпение, выход найдется. Сто пятьдесят тысяч марок за Амзель – цена смехотворная, одна мебель и ковры стоят много дороже. Терпение, еще немного терпения!»
Фале не сводил глаз с шагавшего взад и вперед Фабиана.
– Мне, конечно, очень бы хотелось, – заговорил он тихо и спокойно, стараясь не нарушать ход мыслей Фабиана, – чтобы Амзель попал в хорошие руки и чтобы кто-нибудь поручился за мою библиотеку. Сто пятьдесят тысяч, в конце концов, очень скромная цена за Амзель, а Марион найдет меня всюду, где бы я ни был.
Фабиан покачал головой. «Амзель, купленный за полмиллиона, – это тоже почти подарок», – думал он. Поручительство за библиотеку он, конечно, легко может взять на себя, а набрать сто пятьдесят тысяч марок для него и подавно не представит труда.
Тут же он нашел выход, как помочь Фале, не совершив бесчестного поступка, то есть не использовав его тяжелого положения.
– Уважаемый господин медицинский советник, – сказал Фабиан, улыбаясь, – будьте совершенно спокойны, ваши друзья не оставят вас в беде. Я куплю Амзель и сегодня же вечером составлю купчую вместе с советником юстиции Швабахом. Завтра в одиннадцать утра вы можете получить деньги и во второй половине дня выехать из города. Я ставлю только одно условие: в любой момент вы можете выкупить Амзель за ту же цену.
Через несколько минут они вышли из кабинета. Фабиан проводил Фале через приемную до прихожей. Секретарша, стоявшая в приемной, раскрыла рот от удивления, увидя, что Фабиан провожает человека с «еврейской звездой».
III
Вольфганг только что погасил свет в спальне, как до его слуха донесся легкий, трижды повторенный стук в окно. Он сел на кровати и прислушался. Снова стук, вернее царапанье, тихое, словно кто-то водит ногтем по стеклу. Вольфганг соскочил с кровати и подошел к окну.
– Кто там? – громко спросил он.
– Это я, Глейхен, – прошептал голос снаружи. – Откройте окно, профессор.
– Как? – удивленно воскликнул Вольфганг и засмеялся. – Идите же к дверям, Глейхен.
– Слишком светло от луны, откройте окно и не зажигайте света. У меня на то есть свои причины, – ответил голос Глейхена.
Вольфганг открыл окно, и на подоконнике тотчас же очутился пыльный ранец, затем солдат в обтрепанной фуражке на голове с трудом влез через окно в комнату.
– Слава богу, что вы дома, профессор, – с трудом переводя дыхание, сказал Глейхен. Он прислушался, не донесутся ли какие-нибудь звуки из сада, и задвинул занавеси. – Теперь можете зажечь свет.
Глейхен снял фуражку и вытер со лба пот, его лицо было густо покрыто пылью. Он сильно поседел, волосы его стали серыми, такими же, как глаза, в которых по-прежнему пылал мрачный огонь. Виски у него побелели, лицо было худое и обветренное, запыленный мундир весь в дырах и в грязи.
– К чему эта таинственность, Глейхен? – спросил Вольфганг, оправившись от изумления. – Вы приехали в отпуск?
Глейхен засмеялся и откинул голову.
– В бессрочный отпуск, да будет вам известно, профессор, – спокойно ответил он и в изнеможении опустился на стул. – Я дезертировал.
