упивался ими, как человек иногда упивается зубной болью. Я жаждал свободы. Но вожделение, однажды спущенное с цепи, снова на нее не посадишь: я желал.
С той ночи, в которую я отпраздновал день моего рождения, я из дома почти не выходил. Теперь же начал лихорадочно обзванивать знакомых, строить с ними планы посещения какого-нибудь ресторана, встречаться на коктейлях, ходить в кино, надеясь потопить мои беспокойные мысли в банальных разговорах, начал напиваться до отупения, ведь на то и существует вино. Однако покоя все это мне не дало, и, когда наступило бабье лето, я пристрастился бесконечно бродить по улицам, обливаясь под курткой потом, пока она не промокала, задыхаясь от зноя и пыли, изнывая от грохота отбойных молотков и лязга строительных машин, спотыкаясь о кирпичи, наваленные грудами поперек тротуаров, и, вдруг увидев его лицо, отраженное в витрине, его плотоядную ухмылку на лицах встречных, разворачивался и ускорял шаг, норовя затеряться в толпе. Меня преследовала мысль о власти, которой я обладаю, о моей способности творить зло, пусть даже я и не стремлюсь воспользоваться ею. Нельзя же выстрелить из пистолета, пока ты не осознал и существование его, и то, что сжимаешь его обеими руками. А уж стоит это осознать, как тебя просто
И еще я ощущал вину за то, что ощущаю себя виноватым, потому что – какое право имею я терзать себя за мной не содеянное? Разве я что-нибудь натворил? Я всего лишь думал. А что дурного в мыслях? Кому они могут навредить? Я не имею возможности управлять картинками, которые затеял показывать мне мой мозг, ведь так? Существует же разница между теорией и практикой. Я повторял себе знаменитое доказательство существования внешней реальности, данное Дж. Э. Муром. «Вот рука, – сказал он, подняв перед собой одну ладонь, – а вот другая». И я поднимал мои ладони к глазам. Они были чисты.
Однако ночами, в снах, я действительно убивал Альму и ничего с этим поделать не мог. Было ли то моей виной? Я не мог запретить этим мыслям являться ко мне. Мне снилось, как я душу ее. Как бью дубинкой по голове. Как вонзаю в нее кухонный нож. Снилось, что я скачу на коне, на огненноглазом коне, и сбиваю Альму, и конь затаптывает ее до смерти. Конь был горяч и огромен, пар валил из его ноздрей, копыта его месили тело Альмы. Я рассекал топором ее череп, и брызги мозгов разлетались по ковру, а я вытирал ладони о мою рубашку. Я вбивал ей в рот, в самую глотку, комья бумаги, и улыбка ее становилась все шире, глаза гасли, а губы беззвучно произносили: «Спасибо, мистер Гейст».
– Жарища адская, – сказал Эрик.
– Это мой племянник? – крикнула из гостиной Альма. – Скажите ему, пусть зайдет.
Я отступил в сторону, пропуская его в дом, а затем ушел в свою комнату и плотно закрыл дверь. Лег на кровать, попробовал задремать, однако меня так трясло, что об этом и думать было нечего, да и голоса, долетавшие из гостиной, заснуть мне не позволяли. Я совсем уж было собрался встать и уйти, но тут Альма постучала в дверь и спросила, не буду ли я так добр, не разогрею ли обед?
Я поднялся и отправился исполнять мои обязанности, потом посидел за кухонным столом, притворяясь, будто решаю кроссворд.
– Что происходит?
Он стоял передо мной, худое тело его изгибалось, опираясь на дверной косяк.
– Она наверху, в ванной, – сообщил он. – Скоро спустится.
Я молчал.
– Ну хоть намекните, – попросил Эрик.
Я продолжал молчать, и он уселся напротив меня за стол.
– Эй, я просто пытаюсь завести разговор. Вы ведь разговорами тут занимаетесь, а? – Он откинулся на спинку стула, сцепил на затылке пальцы. – Так давайте попробуем вместе.
Молчание.
– Думали вы о том, что я вам сказал?
Я не ответил.
– Наверняка же думали, хоть немножко.
Я молчал.
– Не понимаю, с чего вы так разозлились.
– Я не разозлился.
– Ладно, я все равно на догадки не мастер.
Я продолжал молчать.
– Знаете, я правда думаю, что нам надо бы еще раз все обговорить.
– Нам нечего обговаривать.
– Конечно, есть.
Я не ответил.
– Вот и давайте поговорим, – сказал он.
– Я все рассказал полиции, – сообщил я.
На миг он побледнел. Затем улыбнулся:
– Да ну?
Я кивнул.
– И о чем вы им рассказали?
– Обо всем, что вы мне наговорили.
– А что я вам наговорил?
– Вы сами это знаете.
– Да нет, не знаю.
– Ну, значит, нам и разговаривать не о чем.
Он опять улыбнулся:
– Я не говорил вам, что врун из вас дерьмовый?
– Я не вру.
– Ладно, – согласился он. – Ну, тогда нам, наверное, стоит подождать и посмотреть, что будет.
– Полагаю, что так.
– Правильно полагаете. Может, вы и были в полиции, может, не были. И то хорошо, и это. Я к тому, что вы можете говорить им что угодно. Идея-то была ваша.
Я уставился на него.
– Ну да, – сказал он. – Вы же сами ко мне пришли. Правильно? Конечно, сами. Сами предложили мне сделку. Попросили отдать вам дом. Значит, если они заявятся ко мне с вопросами, я, понятное дело, скажу им всю правду. А правда в том, что я мою тетеньку люблю. Я думал, что и вы ее любите. Принимал это на веру. Но знаете что, приятель? Если они начнут расспрашивать, что да как было, мне придется передать им все ваши слова.
Я хоть и пытался подготовиться к такому обороту, почувствовал себя разбитым наголову:
– Какие еще слова?
– Да вы их много всяких наговорили.
– Например?
– Ну, вы и сами знаете.
– Нет, не знаю.
– А вы подумайте, – посоветовал он. – Глядишь, и вспомните.
Молчание.
– Полагаете, это заставит меня передумать?
– Не знаю, приятель. Может, и заставит. Зато знаю, что врун из вас дерьмовый. В общем, можете считать, что это я вам второй шанс даю.
Я промолчал.
– Дело ваше, – продолжал он. – Только не забывайте, если мне вдруг станет не по себе, так я могу и сам в полицию пойти, первым. Я не хочу, чтобы до этого дошло, но либо так, либо этак. А вот и барышня наша идет.
– Добрый вечер, – сказала Альма. Волосы ее были влажны. – Поедим?
– Еще как, – ответил Эрик. – Я проголодался.
