ей предпочтительной альтернативой лазанью по крышам.
Ныне дружба священника с мальчиком, их долгие беседы за закрытой дверью – все это может показаться странным и опасным. И вполне оправданно. Однако наши отношения были совершенно невинными. Отец Фред был (и остался) просто порядочным человеком, и я благодарен ему за то, что он не дал мне свихнуться.
Он был еще молод – моложе моего отца – и, хоть и родился в наших краях, выбрался из них, получил степень бакалавра искусств в Колумбийском университете, затем – магистра богословия в Йеле и рукоположение в Риме. Говорил на четырех языках (английском, французском, итальянском, латыни), читал, помимо них, еще на двух (немецком и испанском), любил музыку (на стене его кабинета висела мандолина) – в общем, был слишком большим для нашего захолустья космополитом, и я, подросток, никак не мог взять в толк, почему он сюда вернулся.
– С течением времени жизнь совершает круг. И когда ты приходишь в исходную точку, она кажется тебе другой, потому что ты смотришь на нее сквозь очки накопленного тобой знания. Мое место здесь, Джозеф. Бог, по мудрости Его, с самого начала направил меня сюда. Мне же, в невежестве моем, понадобилось пятнадцать лет, чтобы уяснить, в чем состоял Его замысел.
В отличие от родителей, которые звали меня Джои, отец Фред никогда не обращался ко мне иначе как прибегая к полному моему имени, в итоге я и сам стал мысленно называть себя так, словно был уже сложившейся личностью, а не детским ее наброском. С наступлением отрочества отчужденность от родителей, которую я ощущал всегда, начала перекипать, переливаться через край, превращаясь в ненависть ко всему роду человеческому. Я порицал окружавших меня людей за их грехи, подлинные и воображаемые: за узость целей, за отсутствие воображения, за деланность проявлений горя – девушки, которые и знать-то Криса почти не знали, обнимались и плакали, когда его отпевали. Я был типичным «молодым бунтарем», естественная в моем возрасте внутренняя смута еще и усугублялась тем, что мне пришлось пережить кое-что воистину омерзительное. И я отчаянно нуждался в человеке, который принимал бы меня всерьез, а отец Фред как раз таким человеком и был.
Перечитывая написанное мной, я вижу, что оно изображает меня человеком надменно объективным. Даже холодным. Такого рода флюиды исходят от многих философов. Люди ошибаются, считая нас, философов, бесстрастными. Эмоции переполняли и переполняют меня. Но я верю, что эмоции наилучшим образом выражаются в языке и что языком не следует размахивать, точно заряженным пистолетом. Думайте, прежде чем заговорить, и говорите, прежде чем начать действовать. Размышляйте. Исследуйте. Сомневайтесь. Впитывайте идеи и верьте, что они важны не меньше, чем ваша собственность, ибо ценность знания куда значительней пользы, которую оно приносит. Живите бодрствуя, и жизнь ваша будет лучше, нежели жизнь сомнамбулы.
Всему этому научил меня отец Фред. Благодаря ему я стал ценить увлекательность разумного разговора, понял, что люди, друг с другом не согласные, могут находить крупицы мудрости в позиции собеседника. Спор скорее творит, чем разрушает; он не должен быть громогласным и завершаться слезами. Отец Фред пропустил белый свет моей враждебности к людям сквозь призму разума и разложил ее на эмоции, указав направление и назначение каждой. И самое главное, он никогда не был со мной снисходительным, никогда не давал ответы уже готовые и не пытался окрашивать в розовые тона то, что было для меня с очевидностью жалким, пустым фарсом существования.
Древние греки, Авиценна, Декарт, Кант, – он показал мне, как читать их и делать собственные выводы. Мы проводили послеполуденные часы, слушая долгоиграющие пластинки Аниты О’Дэй или обсуждая древние вопросы, которые всегда были движущей силой философии. Что есть реальность? Что нам дано познать? И что нам следует делать? И как бы долго ни обсуждали мы ту или иную тему, всегда выяснялось, что на нее можно взглянуть под новым углом и что о ней есть еще что почитать. Отец Фред готовил меня к поступлению в университет, он написал мне рекомендацию, уговорил родителей присоединить деньги, которые они откладывали на образование Криса, к деньгам на мое образование, что позволит мне поставить перед собой цель более высокую, чем получение места на государственной службе. И, поступив в Гарвард, я первым делом позвонил ему.
Человек, познакомивший меня с Ницше, он, когда я начал утрачивать веру, увидел и признал иронию, крывшуюся в этом его поступке. И все же продолжал относиться ко мне с уважением. Мой атеизм стал для нас не более чем предметом новых плодотворных дискуссий, ибо отцу Фреду очень хотелось вернуть меня в лоно Церкви. И хотя ему это так и не удалось, он высоко ценил то, что я не уклонился от противоборства с ним. Он просил лишь об одном: чтобы я продолжал тянуться к знанию. Философия, говорит нам Платон устами Сократа, начинается с удивления, а у меня в моем возрасте было много такого, чему я удивлялся, – в отличие от моих родителей, от которых жизнь просто отгородилась, словно задернув перед ними некую завесу.
Вывести мать из ступора могла, наверное, лишь перебранка с отцом по поводу происшедшего в ночь, когда умер Крис. На то, чтобы закрыть дело, у полиции ушли годы, однако до конца разрешено оно так и не было.
А факты таковы. Покинув дом, Крис доехал до заправочной станции, где ему отказались продать сигареты, поскольку никакого удостоверения личности у него не было. Тогда он попросил ключ от туалета. А выйдя оттуда, сказал служащему заправки, что унитаз неисправен. Возможно, – хоть это только гипотеза, – когда служащий пошел выяснять, в чем там дело, Крис, перегнувшись через прилавок, стянул пачку сигарет; впрочем, пока полиция сообразила, что хорошо бы просмотреть сделанные камерой наблюдения записи, их уже успели перезаписать.
Где-то после одиннадцати он выехал на Риверфронт, улицу, которая идет на восток, потом сворачивает на север и упирается в Льюистонский мост. Патрульный, сидевший в машине на углу Риверфронт и Делкорте, сообщил о проехавшем мимо пикапе – внимание полицейского привлекло открытое, несмотря на холод, окошко водителя, из которого свисала рука.
Ограждение у въезда на мост, с правой стороны дороги, было частично разобрано, поскольку днем раньше его поуродовал снегоочиститель. Если верить властям округа, место, где асфальт заканчивался, а земля круто уходила вниз, к реке, было помечено предупредительными оранжевыми конусами. Однако ни одного конуса так и не нашли, ни там, ни в реке, и, стало быть, либо их унес, и унес далеко, ветер, либо небрежные рабочие забыли их установить.
Позднее полиция выяснила, что Крис влетел в слишком крутой поворот поднимавшейся в гору дороги на скорости в шестьдесят миль и не сумел вписаться в него на обледеневшем асфальте. Пикап сорвался, ударился о берег и боком рухнул в лишь частично замерзшую реку. Конечно, под воду он ушел не сразу, и теоретически у Криса было время на то, чтобы отстегнуться и вылезти в окошко. Однако, когда пикап с телом подняли со дна, Крис так и сидел, пристегнутый ремнем безопасности.
Поначалу коронер определил причину смерти как «утопление вследствие несчастного случая». Через четыре месяца формулировку заменили на «утопление вследствие автомобильной аварии с возможными признаками самоубийства». Все считали, что формулировку изменили, дабы обелить дорожного смотрителя округа, которому сильно досталось от местной прессы и за состояние дорожных ограждений, и за то, что он не выставил конусов. До того времени мои родители в суд обращаться не собирались и даже отказались от услуг адвоката, вызвавшегося представлять их интересы. Теперь же мать возмутилась. На тропу войны она вышла вовсе не из-за жажды денег, а желая опровергнуть нелестное суждение окружных властей о моем брате. Конечно, Крис вел себя взбалмошно, но это еще не делало его самоубийцей. Водителем он был неопытным и мог просто не сообразить, что слишком разогнал машину. А из пикапа не выбрался потому, что потерял сознание – довольно было взглянуть на его лоб, разбитый при ударе о руль. Если он действительно хотел покончить с собой, то почему выбрал такой способ, а не какой-то иной, попроще и понадежнее? В нашем подвале хранились ружья. Более того, ограждение простояло разрушенным меньше тридцати шести часов. Откуда он мог узнать, что ехать ему следует именно туда? Все это как-то не вязалось. И мать, совершив первый, быть может, в своей жизни решительный шаг, позвонила одному из адвокатов и обратилась в суд, обвинив власти округа в том, что их небрежность и противоправные действия привели к смерти ее сына. Так начался затянувшийся на шесть лет процесс, которому предстояло поглотить те скромные запасы душевных сил, какие у нее еще оставались.
В то время я поддерживал ее – больше из чувства долга, чем из тяги к истине. Однако с годами,
