кого-то другого, кроме себя. Меня никогда не собьет с ног безумная любовь или ее отсутствие. Больше никогда – никогда! – я не подставлю себя под такой удар.
Глядя на Рут, я чувствовала, как между нами вновь, далекий и смутный, встает желчный призрак непонимания, с которым я впервые столкнулась на конюшне годы назад.
– Но, Рут… ведь в браке – и не только в браке, в любых отношениях – твое счастье, твое благополучие идет рука об руку со счастьем другого человека. Ты жертвуешь долей независимости, потому что ты этого хочешь. Как можно отделить счастье близкого человека от своего собственного? Как можно быть счастливой в одиночку, не причинив при этом боль другому?
– Ох, Прил! – Облачка пара отмечали каждое слово Рут. – Ты живешь ожиданием счастливого конца. Разве писатель имеет право верить в счастливый конец?
Меня пробрал озноб; опустив голову, я носком ботинка пинала усыпавшие асфальт еловые иголочки. Зябко пряча руки в карманах, шмыгая носами на промозглом ветру, проникавшем под пальто, мы долго стояли бок о бок в густеющих потемках. Впереди, будто долгий срок заключения, нас ждали зимние месяцы в четырех стенах – мрачные, пустые, бездушные.
– Ты не ответила на мой вопрос, – сказала я упрямо. – Если любишь – разве можно быть счастливой в одиночку?
– Не знаю, Прил. – Сама не заметив того, Рут дословно повторила свой недавний ответ. – Не уверена.
Глава восьмая
В конце января Рут утром позвонила мне:
– Выуживай свой ежедневник. Давай смоемся.
– Здорово! – в полном восторге воскликнула я. – Давно пора.
Мы не раз устраивали себе отпуск дня на три, на четыре: уезжали в мартовский мертвый сезон на побережье, или в горы до первого снегопада, или в тур по музеям и театрам Вашингтона. Впрочем, ни направление, ни погода, ни культурная программа не имели решающего значения. Поездки устраивались исключительно для того, чтобы отдохнуть, сбежать от забот, трудов, рутины материнства и супружества. То были драгоценные для нас дни непостижимой, незапланированной, неуправляемой свободы. Мы хихикали и бездельничали как нерадивые школьницы, судачили как ехидные старухи, спорили, препирались или наслаждались покоем – без единого ребенка в поле зрения. И без единого мужа, если уж на то пошло. «Передышка для области таза», – как с кривоватой ухмылкой именовала Рут наши поездки. Набив машину книгами и журналами, спиртным и музыкой, а то и видеокассетами, если в номере предлагалось видео, мы отчаливали от дома, оставив Скотта и Риду запас готовых блюд, список телефонных номеров на крайний случай и пространные инструкции по пунктам: уроки на каждый день, спортивные секции, имена родителей, готовых подвозить наших детей до школы.
– Когда и куда едем? – спросила я.
– На этой неделе. Не возражаешь? – после секундной запинки отозвалась Рут. И, уловив мое замешательство, заговорила быстро, горячо: – Да-да, слишком спонтанно, понимаю, но я тут увидела рекламу уютного отельчика в окрестностях Эшвилла – у них сейчас как раз есть свободные места. Я уже и заказала на вторник и среду. Согласна?
– Конечно. – Она меня удивила. Обычно мы вместе обсуждали, когда и куда поедем, – предвкушение входило в программу отдыха. – Только со Скотта согласую. Но не думаю, чтобы на эту неделю у него были намечены глобальные катастрофы.
Машину вела Рут. Мы по большей части молчали, смакуя перспективу долгих часов праздности. Вытянув ноги навстречу волне теплого воздуха, я лениво провожала взглядом проплывающие мимо по- зимнему голые равнины в каемке далеких лесистых холмов. Три часа спустя горизонт вздыбился скалистыми пиками и дорога завилась спиралью, взывая к снижению скорости, – близилась граница штата. Ноздреватые остатки недавнего снегопада цеплялись за бордюры и прятались в тени придорожных валунов. В каком- нибудь футе от окна вертикально высились скалы, серо-голубые от миниатюрных водопадов, застывших по пути вниз.
Тоненькая брошюрка горного отеля «Меллоу-Ридж» сулила «уют и уединение очаровательного уголка». Подъехав, мы не были разочарованы, несмотря на перевернутые кресла-качалки, загромоздившие опоясывающее домик крыльцо, и цепи, сиротливо свисающие с карнизов, до весны лишенные цветочных кашпо. Бывший охотничий домик, переоборудованный под гостиницу, «Меллоу-Ридж» прилепился на широком выступе скалы, над крутым обрывом в лесистое ущелье.
– Не так-то много у нас гостей в это время года, – рассуждал владелец отеля мистер Ходжин, провожая нас до дверей номера и хлопоча у небольшого камина. – Что, девочки, в бега ударились? – Он выпрямился, вытер руки о штаны и хмыкнул: – Я вот тоже деру дал. Как три года назад смылся со складов в Нью-Джерси, так ни разу назад-то и не глянул. Ни капельки не пожалел, мэм, ну ни капельки. Придет охота отель заиметь – милости прошу, рад помочь.
Мы улыбнулись, впитывая его словоохотливую душевность, его выговор янки.
– Ладненько, – продолжал хозяин. – Оставляю вам список ресторанов в округе плюс кафешку, которая залучила к себе лучшего повара по вафлям во всем штате. (Я вежливо кивнула. Забегаловки, кафешки, рестораны в четыре звезды – какая разница? Главное, что готовить не мне.) Уверены, что второй номер не нужен? – напоследок уточнил он. – С местами проблем нет. Напротив пустует комнатка ничуть не хуже.
– Нет-нет, спасибо, – поспешила отказаться я. – Мы всегда останавливаемся в одном номере.
Он одарил нас подозрительным взглядом и попятился за дверь. Хихикнув над выводами, которые он наверняка сделал, я сдернула с кровати плотное покрывало и рухнула поперек ложа, прямо на простыню.
– Вот
– По правде говоря, я чуть не заказала нам отдельные комнаты, – сказала Рут.
– Что?! – театрально возмутилась я. Мы всегда поднимали на смех категорический отказ наших мужей спать в одной кровати с мужчиной. – Почему? Удивительное дело: в студенческих городках ребята запросто надираются, мутузят друг друга голышом или стаскивают с пьяного друга одежду, а стоит окончить институт – оказываются в плену гомофобии. Обещай, что с нами так никогда не будет, Рут! Обещай, что мы никогда не станем слишком взрослыми, слишком скромными, слишком… не знаю какими!… чтобы жить в одной комнате.
Рут лишь улыбнулась в ответ, рассеянно взяла китайскую безделушку из коллекции на деревянной каминной полке. Обстановка номера, помимо кровати, состояла из кресла-качалки и приземистого дубового комода, устланного скатертью с бахромой. Я подошла к окну, отдернула занавеску из настоящего фестонного кружева. На фоне неба четко вырисовывались идеально острые, как заточенные карандашные грифели, верхушки веретенообразных сосен. Зимний день был тих и ярок до боли в глазах. Безмятежность пейзажа не нарушали ни птицы, ни падающие листья, ни хотя бы облачко. Невысокие горы в вечнозеленом убранстве казались небрежно сотканным одеялом из шенили. Горизонт – что бархатный покос, где древняя, величественная горная цепь Голубой гряды набегала мягкими серо-голубыми складками.
– Прямо-таки чувственная панорама, – сказала я. – Ты только взгляни, как одна гряда наплывает на другую.
За спиной потрескивали дрова в камине, разбросанные вещи уже придали комнате домашний уют.
– Как по-твоему, стоит позвонить – сообщить, что мы добрались?
Рут вытащила из сумки старенькую байковую ночнушку.
– Уговор: домой в этот раз не звоним.
– Идет, – согласилась я, в восторге от нашего совместного беззакония. – Хотя я уверена, что они без меня не выживут.
– Ты в самом деле так считаешь? – спросила Рут.
