Книга Бекерсона

комнату и кухню, представлявшую собой крохотное помещение без окна, где весь день горел свет. И наконец, в спальню, настоящую нору, поражавшую обилием ковров и подушечек, возле стола стоял стул. Огромная кровать была квадратной формы. Они расположились на приятной мягкости и толщины матраце, несколько минут молчаливо обменивались взглядами, не прикасаясь друг к другу.

Потом он приблизился к Лючии, слегка дотронувшись до нее. Его пальцы нежно заскользили по ее лицу, лбу, скуле, щеке и носу, затем по губам, шее и груди. Она спокойно сидела перед ним и, испытывая гордость за свое тело, лишь разглядывала его. Когда его пальцы преодолели мягкую округлость и на какое- то мгновение задержались на самом возвышенном бугре, он, расстегнув блузку, стал ее снимать. При этом не возникло никакой неловкости. Лючия не пыталась его ни ободрить, ни сдержать его порыв. Она вообще замерла, предоставив ему свободу действия, лишь наблюдая за тем, как он овладевал ею: осторожно, пытливо, как настоящий исследователь, открыватель, желавший понять, как все это будет происходить в будущем. Словно сознавая, что сможет еще неоднократно все это повторить, он не спешил, ведь им вовсе не предстояло то, что они бурно сольются в экстазе, их не ожидала какая-то борьба, дикие объятия. Это было ритуальное действо, реализованная идея. Доверившись ему (поначалу он не должен был обращать на это ее внимание), она уступила инициативу и только однажды издала какой-то звук, похожий на мысленно оформленный вздох, при этом внимательно разглядывая его своими широко раскрытыми глазами. В них он почувствовал любопытство, стремление понять суть происходящего и выражение согласия, мол, все это позитивно, все так и должно быть. Тем не менее оставалось ощущение, что он ни разу не переступил ее внутренние границы как индивидуума и даже фактически не прикоснулся к ним. Они обладали друг другом до некоторой степени чисто зрительно, как бы на значительном расстоянии и как бы на ходу. И хотя происходящее носило черты откровенно животного происхождения, причем с элементами инстинктивности и самоутверждения, он всегда усматривал в этом и элемент сознательного действа и тем самым, как ему вдруг странным образом казалось, нечто от культурного акцентирования. Впрочем, он не мог, а может, и не хотел отбросить это очевидное противоречие.

Так завязался его контакт с этой женщиной, который с самого начала с обеих сторон напоминал одностороннюю любовную связь — терпимость и проявление власти или как раз властные отношения без насилия, словно печаль употребленности и хладнокровие употребления, к радости обоих, составляли общее целое. Уже тогда у него сложилось впечатление, что речь идет о невозможности существования равновесия между связью с этой женщиной и непреодолимой отдаленностью и даже холодностью, с которой он взирал на все происходящее как бы со стороны. А может, в этом и была невозможность любви, позволившая ей как самочке приманить его и завладеть им. Эта страсть неизбежно подвела его к той грани, где он пошел на компромисс, подчинился и согласился с ролью подневольного самца. В итоге, может быть, именно его отказ от того, чего так страстно желала она, стал предпосылкой ее счастья. Например, он обнаружил у нее и ревниво охранял некоторые отвратительные места (это название он придумал сам), так сказать, дистанционные кольца, личные «предохранители» (прежде всего в отношении физиологических секретов, а это — море слез, мокрых и липких, которое постоянно вызывало в нем лишь горькое отторжение). Он не пожелал капитулировать, опасаясь утратить в себе остатки неодобрения, свою отстойную невосприимчивость к происходящему. Другой импульс исходил опять же от нее. Она тоже пользовала его, прибегая к насилию, выжимая максимум возможного. Открывшись ему, она бессовестно заставила в нее войти. А однажды сама навалилась и в результате овладела им. При этом она так активно взяла его в оборот, что у него застыла кровь в кончиках пальцев, что потом перешло в долговременный болезненный зуд. Причем она смотрела на него с какой-то странной гордостью и уверенностью в том, что совершила нечто серьезное и весьма значимое. Уже при первой встрече он ощутил эту значимость в них обоих. Она заключалась в том, что их связи были уготованы ограниченные рамки. Он осознал обреченность и тщетность их связи и вместе с тем ее неизбежность. Впоследствии он порой резко противостоял ей, даже причинял боль — не физическую, скорее словами, причем хладнокровно и даже жестоко, что как бы накапливалось в нем и затем выплескивалось на нее. Тогда она, Лючия, заливалась слезами, но без тени упрека, вовсе не озлобляясь против него, как если бы случилось непоправимое в отношении чего-то окончательно устоявшегося или кто-то страдал бы от причиненной боли. Фактически своим поведением она вовсе не стремилась его в чем-то убедить или от чего-то отговорить. Это было естественной реакцией на то, что любовная связь тесно переплелась с болью от сознания ее нежизнеспособности. Нередко ожесточенность исходила и от нее самой. Иногда после нескольких дней отсутствия она подсаживалась к нему и словно отдавала себя ему в наказание (за что?), провоцируя его на жесткую реакцию, после чего горько плакала, как от изнеможения. Нет сомнения, что между ними существовала собственная правда, а насилие было лишь выражением того, что присутствовало в их отношениях. Тогда он не понимал этого и ей так же говорил, например, объявил, что спит с ней только в этот раз, чтобы затем расстаться: в ответ бесчисленные (попробовать бы их все пересчитать?) потоки соленых и мокрых слез текли по лицам обоих (из-за чего он ненавидел ее еще больше), завершаясь очередной последней вакханалией, обогащавшей новейший опыт безумия и эмоционального зашкаливания.

Так что это была священная и чистая любовь, ибо в ней отсутствовало нечто извращенное и наносное и еще фальшь, а присутствовал незамысловатый принцип — притяжение/отталкивание. И если ночью она нашептывала ему в ухо, что любит его, повторяя неоднократно свое ужасное ятебялюблю, то в этих словах ему слышалось нечто нечистое и даже неблаговидное, о чем он ей прямо и сказал. Впрочем, ее высказывание (а по сути дела, нечто неуместное) он объяснил потрясением, обусловленным именно тем, что он, Левинсон, ее, Лючию, в любом случае не так любил, как надо. На следующее утро он проснулся один в постели, в этой самой норе. В записке, лежавшей около столика, он прочел, что ей рано надо было на работу. Пусть он приготовит себе завтрак и, может быть, сходит за булочками и газетой. Она оставила ему ключ, а он нашел в кухне все, что потребовалось. От души помылся под душем, позавтракал и огляделся в квартире. Из-за ограниченности площади здесь не было настоящей спальни, поэтому широкая кровать, заправленная белым бельем и прикрытая холщовым покрывалом, возвышалась посреди жилой комнаты. Он убрал постель. Кухня не блистала чистотой, там действительно царил беспорядок. В квартире ничего не запиралось, шкафы в прихожей, белье и одежда, которые, на его взгляд, источали все еще девственно чуждый запах, ванная, интимность выставленных там предметов, характерный сорт зубной пасты, средства гигиены, шампуни, тюбики, флаконы, баночки, всякие таблетки и пилюли, в жилой части квартиры — фотоальбомы, которые он бегло пролистал. На фотографиях в основном были изображены маленькие дети, люди на пляже, согласно подписям под фотографиями, были дядями и тетями, молодой человек по имени Олаф с гримасой на лице тянулся прямо в камеру, со многих фотографий смотрел пожилой мужчина с шарообразной лысиной, своей полнотой напоминающий гуру, быть может, это какой-то тайный наставник, ее прежний возлюбленный? Он разглядывал все без особых эмоций — вот шкатулка для драгоценностей с несколькими явно старинными брошами и цепочками, доставшимися ей по наследству, фамильные вещи, а вот рядом с кроватью книги, и, наконец, настоящий шок — последний роман Кремера, который в тот особый первый день этой новой любовной связи он с живым интересом и любопытством пролистал и приступил к чтению, а потом уже читал не отрываясь.

И вновь Кремер втягивал его в свой водоворот, заставляя строго следовать сюжетной линии… И это после выхода его последней, более слабой книги (но так ли это было в действительности?), в которой он, Кремер, удачливый автор, судя по всему, увлекся трепом, правда, весьма изящным. Неужели это тоже Кремер? Книга без «укуса» — или все же без закона, без необходимости, и вот новое произведение. Странно, однако, когда он это говорит, без закона, он сам не знал, как из этого мог сформироваться критерий. Новую книгу, которая еще недавно едва ли привлекла бы его внимание, он прочел в один присест, просто проглотил не отрываясь. И с тех пор этот текст ассоциировался у него с квартирой Лючии (чего стоил один запах!), в которой он находился в качестве гостя, а также любовника, жениха и дармоеда. Она написала ему в записке, что будет около шести. Надо было бы проверить, не остались ли на подоконнике бутылки шампанского, а еще надо подкупить к ужину салаты. Неподалеку располагался магазин, у него ведь был ключ, с помощью которого он потом действительно вышел из дома с книгой Кремера в кармане. Сразу же после обеда он пересек их улицу и направился в магазин — сам нездешний, чужой, в общем, инородное тело. Происходившее вокруг в этом незнакомом для него месте,