порой, однако неизменно лишь по отношению к определенному кругу лиц) и некое возбуждение, которое, как и при первом знакомстве, вновь и вновь заставляло хохотать Бригитту и которое сейчас в атмосфере читального зала стимулировало его остроумие. Это была его Бригитта, с которой он совершенно неожиданно столкнулся здесь по прошествии стольких лет и которая снова показалась ему бесконечно близкой. Та самая Бригитта, которая испытывала откровенную радость от случайной встречи с ним, — радость, которая переполняла и его душу. Но вот что не стало для него сюрпризом, так это его давняя убежденность: осознание того, с кем ты однажды познакомился, в последующем считалось уже ценностью воспоминания, над которым не властна никакая сила — кроме разве что смерти, но и она, собственно говоря, силой не являлась. Он уверовал в то, что сумма индивидуального опыта глобально конечна или ограничена, словно собственная жизнь определяется какой-то постоянной мерой, которой можно — да и должно! — распоряжаться, словно приобретенный таким образом опыт суть сама жизнь. Однажды он пробовал написать об этом статью, своего рода эссеистические примечания или апострофу. Хотя ему самому этот материал показался неудачным, в редакции журнала «Дом и сад» статью без всяких комментариев, как ни странно, приняли и даже выплатили гонорар, правда, так и не напечатали. Персонаж по имени Б. затем, то есть после случайной встречи в читальном зале, снова исчез из его поля зрения и жизни. Поэтому он понятия не имел, где она и как она сейчас поживает, — тем не менее он и сейчас, по прошествии всех этих лет, наверняка искренне обрадовался бы, если бы Бригитта так же неожиданно предстала перед ним, если бы он мог услышать ее слова и смех.
Ему так и не суждено было проверить адрес, поскольку в имеющихся источниках не было ни малейшего указания на местечко Хюрлигрунд, что в Граубюндене. Хоть он и ожидал этого, тем не менее был удивлен: главная проблема библиотек, по-видимому, заключалась в том, что в каждом населенном пункте, название которого начиналось на «X», или «П», или «З», обнаруживался постоянный посетитель, в то время как отсутствие местечка, название которого начиналось на «X», или «П», или «З», естественно, нигде отмечено не было. Таким образом, не было уверенности в том, что конкретное место всего лишь не задокументировано или однозначно не существовало. Поэтому в результате его расследования в то утро выяснилось только то, что по крайней мере в Граубюндене не оказалось населенного пункта с таким названием. Между тем он сделал пробный шаг и в тот же день составил краткое официальное уведомление примерно следующего содержания: в силу определенных перемен в его жизненных обстоятельствах, в детали которых ему не хотелось бы вдаваться — он избрал эту завуалированную форму изложения, — подчеркивая, что не заинтересован в каком-либо продолжении сотрудничества с вашей фирмой (какое корявое выражение!), он обращается с просьбой об окончательном изъятии его имени из списка претендентов. Это решение принято им бесповоротно. Его реакция вызвана еще тем, что собственное письмо вернулось к нему две недели спустя как
Определенная растерянность терзала его душу, пока (и это действительно означало конец чего-то старого и начало чего-то нового) в предчувствии какого-то детективного любопытства он не обратился в экспедиционную службу газеты «Франкфуртер цайтунг», подписчиком которой являлся и куда первым делом отправил свое объявление. Позвонив туда, он попытался разобраться, через кого из сотрудников или сотрудниц прошло его объявление. В результате выяснилось, что, во-первых, экспедиции было запрещено предавать огласке конфиденциальную информацию. Исключения были возможны только в определенных, особо важных случаях. Такое объявление тем более не могли принять просто по телефону и особенно через посредство уполномоченных на то структур, не говоря уж о том, что раскрытие преступления затрагивало общественные интересы. Во-вторых, ни один сотрудник, даже если бы очень захотел, по истечении столь продолжительного срока (ведь минуло, наверное, несколько недель) не смог бы припомнить каждого из массы прошедших через него клиентов. В любом случае объявление могло быть проплачено наличными, а заказчик мог сохранить анонимность, назвав вымышленное чужое, то есть предполагаемое имя. Конечно, предложенный заказ мог поступить в зашифрованном виде под конкретного адресата, в результате чего вся процедура вообще не поддавалась отслеживанию и приобретала черты, если можно так выразиться,
Постепенно в нем обострились первоначальные бессвязные мысли по данному делу. Тогда он хотел лишь отринуть все это и свою собственную причастность — а как еще, — чтобы никогда более не иметь ни малейшего отношения к этой и всем прочим историям, связанным с газетными объявлениями. До него уже давно дошло — в общем, с самого начала, — что, ответив на объявление, он только бездарно потратил время. Он ненавидел напускную таинственность и теперь снова осознал то, что знал давно, но о чем, к сожалению, совсем забыл: он просто оказался в плену ошибочных представлений. Ему снова припомнилось, как пару лет тому назад (скорее всего по недоразумению) он некоторое время по чьей-то инициативе регулярно получал по подписке праворадикальную газету какой-то экстремистски настроенной группировки, лексикон которой был доступен разве что людям с психопатическими отклонениями. Ему пришлось написать не одно — в том числе откровенно грубое — письмо с просьбой об изъятии его имени из соответствующей адресной карточки. Вместе с тем он был вынужден добиваться, чтобы эти люди перестали оплачивать якобы заказанное им печатное издание!
Все эти детали или мелочи, которые казались сравнительно малосущественными, не отягощенными какими-либо условностями, ему, Левинсону (причем каждый из столь невесомых компонентов в отдельности, или, как он еще охотно их называл — камушков), с каждым днем представлялись все более значительными и важными. Ему даже начало казаться: всякий раз, когда он размышлял обо всех этих камнях и камушках, значение их многократно возрастало, причем не столько в непосредственной, технико-инструментальной, сколько в смысловой сфере. Все эти документы — объявление и ответные письма — фактически уже тогда привели к тому, что свое существование и собственную жизнь он увидел совсем другими глазами… Впрочем, будучи журналистом и автором научно-популярных газетных статей, он никогда не верил — и по сути дела, продолжал пребывать в этом неверии, — что историю можно излагать как свою собственную. Но если тем не менее на это замахнуться, то лишь по причине, «что того требует дело».
Уже тогда он стал смотреть на все иным, отстраненным взглядом. Это было как вуаль (приближавшая или удалявшая его от истины?). Словно некая искусственная преграда встала между ним и окружающими его вещами. Например, улицу, на которой жил уже давно, он вдруг воспринял какой-то новой и вроде бы чужой. Он как бы с широко распахнутым взглядом продефилировал по своей старой Линденштиг, его поразили неожиданно всплывшая уродливость и проявившаяся в ней враждебность. Смущенный и испуганный, он четверть часа как-то простоял на краю большого перекрестка, вблизи университета на Морвайденштрассе, неподалеку от безымянного камня (напоминавшего о том, что в сорок четвертом здесь был сборный пункт гамбургских евреев, откуда их насильственно угоняли в лагеря), и наблюдал за людьми вокруг, которые, словно управляемые извне, безмолвно растворялись в транспортных потоках… Вдруг он осознал, что в их походке, в осанке, но прежде всего во взглядах, точнее говоря, в каких-то опустошенных глазах просматривались очевидные признаки мании и паранойи. Потом он назвал это своим чужим взглядом, глубинными причинами которого скорее всего являлась особая ситуация, в которой он находился, и страх. Тем не менее он не желал больше избавиться от такого ощущения, как, впрочем (признавшись в этом лишь единожды и в данной связи), и от всего этого страшного опыта, несмотря на его горький привкус, о чем тогда мог только гадать.
Но уже тогда он стал заниматься тем, чем все больше занимался сейчас и в чем, по-видимому, проявлялся наиболее специфический симптом придуманного им заболевания, когда любую малость в его жизни, любое обстоятельство он начинал анализировать, тестировать на их принадлежность, как он выражался,
