Книга Бекерсона

свою вину за то, что якобы спугнул, привел в замешательство и даже разозлил своего противника, из-за чего тот не посмел больше покинуть свое укрытие. Это и раньше было его огромной ошибкой: присваивать себе предполагаемые заботы и беды других. Он просто не знал, откуда это у него.

Тем не менее постепенно восстанавливались его старые привычки — видимо, благодаря тому, что несколько успокоились чересчур разгулявшиеся нервы. Он снова стал появляться на улице, как все смертные ходить в магазин за покупками, а в один из субботних дней даже взял на час яхту напрокат. Тогда на воде было еще очень прохладно. Так одна неделя сменяла другую. В результате выстраивалась все более спокойная череда все более похожих друг на друга, одинаковых дней. Каждое утро он разглядывал себя в зеркале… Вероятно, сам факт такой повторяемости дней и их взаимозаменяемости стал раздражать его больше, чем фатальные раздумья о Б. и его развратных интригах. Бекерсон, он даже не мог предположить, суждено ли будет когда-нибудь состояться новому контакту между ними. В конце концов, некий остаточный страх, словно ожидание чего-то окончательного и однозначного, пронизывал все эти вялые дни, их бессодержательное течение на грани застоя и безотрадности. Фактически он каждую минуту ждал, не свалится ли на него что-то неожиданное — случайная встреча, письмо, какой-нибудь тайный призыв или завуалированный знак от Бекерсона. Так он провалился в пустоту, в какую-то дыру. Ему трудно было детально описать это состояние, свободное падение. Вероятно, он считал, что его переживания вообще трудно описать, поэтому тщетной представлялась уже сама попытка (причем даже намек на таковую!) объясниться с самим собой. Происходящее по своей сути не поддавалось описанию, словесному изложению и формулированию, как в конечном итоге и само ощущение его фиаско.

Это был трудный, напряженный участок пути, здорово потрепали ему нервы неопределенность, неуверенность в отношении того, чего он желал или не мог не желать, а также его восприятий, включая ощущаемый им страх. Ему виделась масса всяких призраков, любая хлопающая на ветру оконная рама казалась привидением, любой звонок причинял боль, как открытая рана, любой угол улицы таил опасность… Между тем ничего не происходило, вся жуткая история словно бесследно канула в воду, остались только вопросы — терзающие душу мучительные вопросы. Ночью он обливался потом, не понимая, что есть нечто, превосходившее его. Он не мог заглянуть за край, как в воспоминаниях детства. И он не раз задавал себе вопрос: а может, в конце концов все это он сам выдумал, все сочинил? Однако вновь и вновь всплывало противоположное суждение: хотя он не видел их никогда ранее, наверняка узнал их по взгляду, слышал шепот фальцетом в телефонной трубке, каждую ночь вновь и вновь напоминал о себе Кремер… Впрочем, что происходило с Лючией, может, ее тоже подослал Бекерсон, в чем он уже больше не сомневался и во что тогда уже твердо поверил. Он был убежден, что она оказалась вовлеченной в этот план, причем умышленно, а может, и нет. А лицо того индийца на пароме, явно крепкого приземистого человека с близорукими глазами, и почему вначале он не воспринял его? Может, только потому, что тот не отвечал его ожиданиям!

Между тем в материальном плане дела у него складывались не лучшим образом. Временами он жил в долг, его текущий банковский счет показывал нулевой остаток. Ему много раз звонили по телефону из банка (ох уж эти проклятые телефонные звонки), предлагая обсудить вопрос об отказе от системы банковского «одалживания» и о предоставлении ему настоящего кредита: как ни странно, эта идея не вызвала у него особого интереса. Более того, он продемонстрировал ярко выраженную индифферентность в финансовом вопросе, как бы сознательно способствуя усугублению собственного обнищания, как он выразился, через уравнивание его убогой духовной жизни с еще более скудным внешним состоянием. Совершенно очевидно, вещи представляли собой нечто действующее или действительное, в связи с чем он мог выражать только собственные мысли, да и то лишь в пределах воспоминаний, фактически их реконструируя. Очевидно, что он был в состоянии цитировать лишь это иное, черпая из интеллектуальной или духовной сферы, но ни в коем случае фактическую действительность, то есть реально действующую вещность или подлинную реальность, которая, как о том свидетельствует само название, хотя и действует и продолжает действовать, однако никто не знает — почему и для чего?

Он опять вернулся за рабочий стол, стал завязывать новые и восстанавливать старые контакты, заново продумывать некогда затронутые темы по Атлантиде и теории «большого взрыва». Он снова засел за свои тексты о течении времени, через которое проходишь как через ворота или, точнее сказать, сквозь игольное ушко. Другими словами, сквозь это вечное неподвижное «теперь», под властью которого пребываешь. Он извлек из своего архива старую идею: наконец-то обойти кладбища Гамбурга, начиная с самого крупного — Ольсдорфского, — скорее всего из-за могилы Кремера, где он хотел побывать еще раз, которую долго искал, но так и не нашел. Он имел несерьезный разговор со служительницей кладбищенской администрации: могила Кремера? Здесь захоронена не одна сотня Кремеров. Так какой вам нужен Кремер? Йон Кремер, писатель, литератор, который лишь недавно… Йоган лежит на участке 36, Йоканнес — на участке 16 FG, но того похоронили уже давно, ровно восемнадцать лет назад. А вам нужен Йон Кремер? Нет, это не у нас. Он прошелся по дорожкам между могилами, не ожидая ничего иного, кроме как прикоснуться к месту упокоения души усопшего. Ему показалось, что безвкусица надгробного памятника однозначно соответствовала растерянности перед лицом смерти. А какая дивная тема: растерянность перед лицом смерти! В общем-то бесцельно и праздно прогуливаясь по кладбищу, он сделал несколько снимков своим «Полароидом» и, сравнив полученные фотографии с могилами, ощутил какое-то несоответствие, необъяснимую диспропорцию.

Потом вдруг он оказался во власти оживленного транспортного потока, площадки для отдыха пересекались автомобильными дорогами, на которых теснились автобусы и многочисленные остановки. Видимо, в современном мире осталось не так уж много мест, где еще можно побыть наедине со смертью.

Потом он перешел на другую сторону, чтобы незаметно скрыться в кустарнике (даже здесь, в Ольсдорфе, снова бегство от кого-то!). Ему было суждено соприкоснуться с одной тайной: разделительная стена, явно отгороженный участок кладбища с целым рядом плотно уложенных, но не очень тщательно подогнанных камней; все они обильно заросли травой, словно напоминавшей об ином времени… Фактически оба эти участка — аллея с могилами здесь и узкий кривой ряд захоронений на противоположной стороне — были отделены друг от друга двойной проволочной сеткой, оставившей пространство для вытоптанной пешеходной дорожки между обоими участками кладбища, которая, как он убедился, впереди вливалась в также отдельную, некогда общую магистральную дорогу, по которой, видимо, можно было добраться до этой отгороженной части кладбища.

Не теряя времени, он вернулся на широкую парковую дорожку, по внутреннему периметру обошел обширную территорию Ольсдорфского кладбища, после чего еще раз вкусил всю прелесть моторизованного ада. С противоположной стороны на автомагистраль Иландкоппель он действительно обнаружил вход в еврейское кладбище Гамбурга: Открыто с 8 часов утра до 16 часов. Осторожно, злые собаки! Он погрузился в своеобразный кладбищенский ландшафт с длинными заросшими, похожими на туннель галереями, с замшелыми, сгрудившимися в тесные ряды полуразвалившимися надгробными памятниками, но тщательно ухоженными дорожками. Вокруг не было ни души — странный, однако, заколдованный ландшафт, покосившиеся от ветра камни которого с древнееврейскими и немецкими буквами свидетельствовали об угасшей жизни и утраченной культуре. Иная Атлантида безмолвия, но вместе с тем и живая, ибо здесь еще продолжали жить они, древние гамбургские семьи; они еще не перестали здесь прогуливаться, успевая мгновенно юркнуть за угол, когда их вроде бы кто-то только что узнал на заросших травой дорожках… Видимо, они про это забыли — эти другие немцы, просто запамятовали, а может, всего лишь не сочли нужным уничтожить и этот последний город немецких евреев. Поэтому сад и уцелел.

После некоторого раздумья он решил осмотреть лабиринт. По традиции надев на голову шапку, двинулся вдоль рядов могил, перелезая между надгробными камнями и пробегая взглядом начертанные на них имена усопших в этом заколдованном лесу и обители двойной смерти. Чуть позже, изможденный, он покинул это место.