Книга Бекерсона

вчитывания в текст. Он словно растворялся в темноте ночи, после чего вдруг на душе снова становилось светло, как днем. Иногда отключаясь, он погружался в крепкий сон.

Очень медленно в противовес собственным убеждениям он начал осознавать масштабы лжи, фальсификации и обмана. Я, В.Л., — прочел он, — наконец-то приступил к реализации своего давно намеченного плана и только что дал объявление… и заметил в смущении: эта книга Бекерсона на поверку оказалась фиктивным повествованием некоего В.Л. от первого лица (кстати, «слабым», как ему надо было бы отметить), призванным создать впечатление, будто эта книга (Бекерсона) является его (Левинсона) собственным авторским произведением. Гипотетическая, вымышленная фигура, Левинсон (это — я) проделывал в книге все то, о чем здесь рассказал подлинный, не вымышленный, живой Левинсон. Согласно рукописи, я совершал все это по собственной инициативе, из ненависти к Кремеру — человеку, к его успеху и ко всему извращенному литературному механизму, как буквально и в то же время ошибочно было сформулировано в одном месте рукописи. Я целыми неделями и месяцами караулил Кремера, гонялся за ним и отслеживал, физически приблизился к нему и в конце концов покончил с ним. Все это, очевидно, не могло не обернуться тем, что он, настоящий Левинсон, как выяснилось, якобы разработал этот безумный план устранения Кремера, а именно в смысле так называемого идеального преступления, которого, как опять-таки выяснилось, просто не было. Он же, Левинсон, якобы все зафиксировал на бумаге и исполнил свой план, после чего (post factum) совершил самоубийство и, оставив после себя книгу об идеальном убийстве, тем самым вынес себе приговор. Тем временем его друг Бекерсон, неповторимый гений и подлинный виновник всего происшедшего, наблюдал за происходящим со стороны и как здравствующий наслаждался своим вхождением в литературу, в которой мало что смыслил. Это был действительно дьявольски глупый и вместе с тем гениальный план, который не удался лишь потому, что он, настоящий Левинсон, сейчас сидел за столом и листал рукопись, в то время как настоящий автор письменного изложения и самого плана, определившего ему соответствующую и справедливую кару, находился в морге.

Если эту пачкотню именовать уважительно «книга», то в заключительной ее части, как он констатировал, перепуганный, объятый ужасом, но вместе с тем глубоко удовлетворенный, речь шла о его (Левинсона) смерти на Альстере в результате самоубийства: После этого (как буквально было сказано) в лодке, взятой напрокат, я наконец-то подведу итог. А на последней странице было написано: Я пущу себе пулю в лоб, оставив после себя эту книгу. Таким образом, налицо предсказание самоубийства, которое он, Левинсон, в качестве предполагаемого автора текста и так называемого убийцы Кремера, как и планировалось, совершил.

Так перед ним складывалась почти идеальная сюжетная линия романа о безумном убийце, который блистательно мыслил, но бездарно запутался в категориях смерти и вечности, заблудился в непристойностях мира детективного романа. Причем противоестественная развязка была сдвинута в самый конец: он, Левинсон, будучи жертвой, в итоге стал еще преступником и убийцей, вследствие того, что избавил от незавидной жизни другого, лежавшего перед ним в грязи, и поэтому снова оказался в положении жертвы. Даже самому равнодушному зрителю было ясно, что речь шла об очевидном плане оседлать литературную идею во имя вторжения в реальную жизнь, навязать себя ей и таким образом изменить действительность — это была уже давно развенчанная, тщетная писательская греза, которая в данном случае обнаружила свою чрезвычайную опасность. Примечательно лишь, с какой потрясающей серьезностью и вызывающим бесстыдством человек действительно верил в свои способности таким образом остановить ход истории. У него самого, Левинсона, было почти все необходимое, чтобы избавить его ото всего, ведь эта полнота заключалась главным образом в точнейшем изложении глубоко реальных вещей, отличалась логичностью, поддавалась контролю и насыщению информацией, которой обладал лишь тот, кто как свидетель не отдаляется от реальности.

Он еще много часов снова и снова перечитывал один раздел за другим, вначале без особого удовольствия, однако с возрастающим интересом. И чем глубже он вчитывался, тем больше ослабевал его критический настрой относительно логики текста. Кое-какие моменты, например, объявление, поддавались проверке, иные нередко получали совсем неожиданное объяснение. Так, поездка в Ганновер предстала в совершенно новом свете: из текста следовало, что Кремер находился в этом городе в то же время по случаю вручения премии и презентации новой книги. Ему снова и снова казалось, что все это не его, а чья- то чужая жизнь. Какое он имел к этому отношение — кто-то от его имени излагал и представлял, каким образом он, Левинсон, ощущал на себе воздействие третьего лица (то есть Кремера) и в еще большей степени его произведения, и как за это он ненавидел этого третьего, который лишил его жизни, как гордость, ревность и ненависть побудили его отслеживать, подкарауливать и подкрадываться к нему, чтобы в конце концов познакомиться с Кремером, а затем с его бывшей подружкой (наибольшее презрение вызвал у него подробный, изобилующий деталями фрагмент о его любовной связи с Лючией), как он пошел по его стопам, имитируя его стиль жизни, вплоть до того мига, когда он (Левинсон) ликвидировал его (Кремера), поскольку для обоих уже не оставалось места на этой земле, задушив собственными руками, для чего, как буквально было сказано далее, учитывая дряхлость этого человека, потребовалось совсем немного усилий, как-то утром в среду (в день отъезда на море) старого дряхлого человека, которому он был обязан многими несчастьями… даже его кровожадность фигурировала в тексте. При чтении рукописи несколько раз его чуть не вырвало, и тем не менее он был в восторге от основательности изложения, от описания того, как он избавил от него планету и очистил землю, освободил от паразита: издержки точно функционирующего больного мозга и эгоманиакального взгляда, под воздействием которого у него не раз пробегали по спине мурашки.

Так оно и было обозначено в тексте с опорой на словно мимоходом вкрапленные доказательства — но как тщательно все было скомпоновано! Даже его присутствие на утреннике получило подробное изложение, включая конфуз с выступлением (все было точно процитировано). Видимо, пишущий сам при этом присутствовал, при необходимости нашлись бы и свидетели, которые могли бы все подтвердить. Причем последний импульс снова связан с «Горной книгой», ее виртуальный акцент на кремеровский стиль, вплоть до якобы имевшей место истории с предположительным плагиатом (подчеркнуто), и к тому же выплеснутый им гнев — все это в высшей степени образно. Для Левинсона это означало: подлинный автор данных строк, кем бы он ни был, скорее всего пережил нечто подобное.

Итак, презентация и вечеринка во всей красе, появление кремеровской возлюбленной (Лючии) и более чем циничное описание их встречи и отношений, а также того, как он использовал девушку для сближения с Кремером. Вплоть до отвратительного поступка! Было сказано, что он, Левинсон, в тот предобеденный час, предварительно договорившись, направился к его дому на такой-то улице, где сообщил, что по поручению одной газеты хотел бы задать Кремеру несколько сугубо личных вопросов. Убедившись, что в доме никого больше нет — о, Бекерсон, значит, вот как ты все это проделал, — он набросился на писателя. Кремер был больным человеком, едва ли способным оказать сопротивление. Собственно говоря, и не надо было его душить… В противном случае ему пришлось бы взять с собой пистолет «зиг-зауэр», но, поразмыслив, он решил, что лучше не оставлять никаких следов… Вот только он (так называемый Левинсон) как последующее доказательство совершенного действия прихватил с собой со стола Кремера написанный от руки лист с первыми строками письма, который чудовищным образом действительно был приложен к рукописи.

Он неоднократно откладывал всю писанину в сторону, будучи не в состоянии продолжать чтение. Он пытался избавиться от терзавшего его гнева и грусти во время своих стихийных ночных прогулок, от буквально овладевших им приступов ненависти. Все это продолжалось до тех пор, пока он не понял, что именно страх заставлял его сопротивляться, страх перед усилением воздействия этого текста, который казался слишком весомым, точным и убедительным, чтобы после его прочтения он, Левинсон, не предстал в образе преступника и чудовища. Там говорилось, что Бекерсон задушил Кремера не без трусости — слезы текли по его щекам. Он вдруг возлюбил его, этого тучного беззащитного и старого человека, который заслуживал такой же любви, какой удостаиваются разве что поэты. Ему было стыдно вспомнить, что поначалу он отверг Кремера с порога.

Временами текст как бы блуждал, иногда казался нелогичным и даже откровенно абсурдным. Так, в