с тобой, ты же этого и хотел.
Может она и обратилась ко мне, ничего не могу сказать. Мужчины обращаются к женщинам, прекрасным женщинам, так и женщины обращаются к мужчинам, к красивым.
Значит, они и будут обращаться к тебе, красавец-мужчина.
Может и так
Да, твое присутствие изменило мою жизнь, почему же и не другие. Ты опасный человек. Возможно, нам следует поклоняться тебе.
Почему ты ссоришься?
Что ты хочешь этим сказать? Не понимаю. Мы ссоримся, я так не думаю.
Ты ссоришься.
Кто ссорится? Кто ссорится? Что ты такое говоришь, я вовсе с тобой не ссорюсь. Я не ссорюсь с тобой. Я с тобой даже не разговариваю. Да я и не могу ничего больше сказать, не могу, не могу.
Что.
Я не могу больше с тобой говорить.
Что, что такое?
Наша жизнь проходит.
И что мы можем поделать?
Ничего. Ничего.
Я же не спрашиваю
Прости меня, ничего.
Но что я могу поделать, разве я могу что-нибудь сделать, что, прости меня.
Ox.
Я ничего не могу сделать. Только работать, продолжать нашу работу, что еще, для себя, себя, а большего я сказать не могу.
Где твой ребенок? Где твой ребенок? Где?
С дедом и бабушкой.
Все мужчины враги. Она тяжело дышала, я ощущал ее дыхание на моем теле, потом она убрала с него руку, мне было неудобно под плечом, и тоже ее груди там, может и ей неудобно, поэтому я повернулся, не вставая, и она тоже. Позже, она сказала, Слушать, как ты это говоришь, мне не нравится.
Это несерьезно.
Мне это не нравится.
Я сказал, хорошо бы у нас был тюфяк.
Даже когда она носила одежды, одежды для обоих полов, она их преображала. Женщины делают это, да, но у нее было иначе, я видел других женщин, они выглядели не так, как она, она была единственная, красавица, и эти женские формы, брюки их не скрывали, ее талию, бедра, груди и глаза, когда она улыбалась, красавица, а теперь я закрываю глаза, может опять услышу ее смех, ее смех. Я тогда страдал от депрессии, не скажу, очень сильной, так только, тучи находят, темнеет. Теперь уже никуда не денутся, так и будут висеть надо мной.
28. «отец/семья»
Некоторые мужчины, как я понимаю, не желали принимать участия, постоянно расхаживая по этим зонам отбросов, всегда горящим, пожары, вонь тлеющей резины, густой черный дым. У этих мужчин были палки или колья, чтобы копаться там. Колья могли быть длинные, тонкие, с приделанными к концам железными крючьями. Мужчины таскали эти колья, положив на плечо. Наших коллег с ними не было. Я видел отца того, про которого запрос, он тоже был в темной одежде, черного или темно-синего цвета, и в жилете, такие называют американка, а через пузо тянулась цепочка тех часов, хорошие, я помню, часы, карманные. Где он их взял. Известно ли это сыну, возможно. Может я его и спрашивал, не помню. Наследственное имущество, семейные вещи, старые родственники. Его отец был человеком, который так выполнял обязательства, с достоинством, как он думал, перед правящим классом, и эти часы могли быть его наградой, может и стащил где, но я так не думаю. Я говорю это только как возможность. Он знал город, все периметры. Это принадлежало ему, как он ходил, как ходил его сын. Я вижу эту походку, вижу отца, вижу надменность. Когда его сын был отобран старшими, он сказал, что мальчишка ему больше не сын.
Так и с моим отцом, который верил, что у меня тоже есть власть. Власть у меня была, но не та, как он думал. И было необходимо, чтобы он держался этого мнения, положено, чтобы он верил так. В общем плане, такие мнения родителей не заинтересовали бы меня, ни коллегу, коллег, да, а вот в виде образчика, да, это возможно. Если мы рассматривали жизни наших родителей, так это был род ночного кошмара. Но кто может сказать, что такое для молодого человека жизни взрослых. Когда я вступил в отрочество, я не мог использовать в их присутствии определенные слова и выражения. Я должен был уйти, и я ушел, меня забрали, можно и так сказать. Я не мог оставаться с ними, сознавая эту неполноценность, справиться с этим знанием.
Да, превосходство. Должно ли это так преобразоваться, я возражений не имею и могу это сказать, сказать сейчас, как с моим прежним коллегой, я владел превосходством над моими отцом и матерью. Кто мог ударить его по лицу в ее присутствии, в его присутствии ударить по лицу ее. Кто мог ударить кого-нибудь по лицу в моем присутствии, ударить лицо моей матери, лицо отца, в присутствии меня, кто мог сделать это с моим отцом, с отцом моего прежнего коллеги, и по нашим двум, кто мог это сделать.
В чем тут дело.
Я могу рассказать, как в одну ночь лежал в постели, и она пришла ко мне, моя мать, и разговаривала, и я ей сказал, начиналось со слов: «Когда я вернусь из». Дальше не помню, «вернусь домой». Ее реакция была сильно взволнованной, было так, что она задрожала, прямо перед моими глазами теряя вес, теряя рост, обращаясь в старуху, обнаружение бессилия перед моими глазами, и она хорошо это знала. Она ничего не могла мне сказать. Я поднялся за уровень дальше, за которым она не понимала, и отменить ничего не могла.
И все же, мы сами приняли это решение, я она, один с одной, я теперь это знаю, возможно тоже понимал и тогда, как мой прежний коллега, да, в то время мы разговаривали друг с другом.
Мы вступили в обязательства.
А наши родители прилагали усилия утаивать суетные вещи, один ради другого. Я могу иметь сочувствие. Что тут невозможного, недопустимого. Эти вещи входят в наши жизни и через это в жизни наших родителей и старших, заставляя их признавать свою неполноценность. Существовал ли выбор, был ли он для нас двоих, нет, не думаю, у нас его не было, это следовало принять и мы это приняли, как и положено. У нас не было выбора, приступить к обязанностям, я же сказал.
Тогда о моем прежнем коллеге я бы сказал, что он обладал этим воображением, необходимым воображением. Решения были приняты рано, когда же, когда это было, насчет меня в возрасте двенадцати лет.
Если в те дни мой отец и имел друзей, то это перестало. Я помню, как он стоял, руки в карманах, наклонив голову к здоровому уху, и кивая, пока он оглядывался, вместо чем слушать более внимательно (вид лица говорящего отвлекает наше внимание). Его взгляд остановился на мне. У него была такая ужимка, он покачивал головой, утверждая с помощью этого действия не только свою неполноценность, но и то, что он не сам по себе, не отдельный человек, и нередко опасный. Вспоминаю, как он смотрел на меня, нахмурясь, да, расстроенный, не с пониманием, ему и в голову не приходило, что я могу обратить на это внимание. Такие столкновения никогда не упоминались.
Общество моего отца было приемлемо для общины, общество отца моего прежнего коллеги тоже. Но община состояла из них, не из нас двоих.
Отец не мог разговаривать со мной о вещах, кроме подручных, продолжая водить меня на вылазки вверх по реке, мы там находили разные вещи, груды резины, металла или дерева. Он шел впереди, быстро не быстро, замедляясь, когда задумывался, ища все, что угодно, там могли быть и тела, смерти, в которых не было необходимости. Это он мне так сказал, не было необходимости, люди, которым не было необходимости умирать. Потом произошел случай с белой одеждой. Она была среди подроста, папоротники, подсолнухи. Один рукав оторван, в ней не было ценности, и еще пятна, конечно, кровь, я к ней не прикоснулся, это отец. И мы нашли то тело, мужское, каждая нога сломана выше лодыжки, вот так, они лежали на путях для колес поезда. Отец не сказал мне этого, но это было понятно, я знал это, как и он. Я
