снег, прибегу первым. Весь снег будет мой, пока не затоптали. Первый снежок запущу в Вилиса. Постараюсь попасть в лицо. Вот классно будет!
А голуби улетают зимой на юг?
Здорово! Тогда сядь на дерево и смотри, как я кидаю снежки.
Джулиус наводил лоск на Мастера Уговоров, наматывал новую ленту на рукоятку в том месте, где старая лента засалилась и начала отставать, трудился неторопливо и аккуратно, будто перед ним одноногий голубь и Джулиус приделывает ему недостающую лапку.
Я:
— А такой штукой можно целиком снести голову?
Джулиус:
— Насчет этого не знаю, но шороху навести можно нехилого. Главное, ударить в нужное место. Я одного типа стукнул по голове, так у него сразу взгляд сделался тупой-тупой. Будто свет выключили. Я ему мозги повредил. Язык стал заплетаться. С одного удара. В нужную точку попал. Чел был сам виноват, надо долги отдавать, как все приличные люди. Он сейчас типа овощ, под него пеленку подкладывают, как под младенца.
Джулиус громко загоготал. Мама оттирала тарелки с такой яростью, словно хотела отскрести с них грех. Лично я бы предпочел, чтобы меня убили Мастером Уговоров, а не ножом. Нож очень уж острый, он режет и кромсает дух. А бита круглая, дух остается в целости и сохранности. Быстрей попадешь на небо, и меньше грязи, убирать-то маме. Ничего, если мозги будут набекрень, там тебе все вправят, как было. Дух куда важнее.
Крошечное дерево тети Сони стало еще меньше. Листья на нем блестели словно ожоги. Их и дождик- то не мочит, вечно под крышей. Я потихоньку полил деревце, пока никто не видит. Вода моментально впиталась между камешков, будто и не поливал.
Мне надо передать сообщение мистеру Смиту. Я не хотел за это браться, но деваться-то некуда. Бывает, учитель просит что-то передать, только чтобы тебя проверить.
Энтони Спайнер:
— Как-то мистер Смит вручил мне записку. Я ее развернул и — угадай, что там было?
Я:
— Что?
Энтони Спайнер:
— «А ну брось меня читать!» Больше ничего. Такой прикол.
Линкольн Гарвуд:
— Западло. Терпеть не могу мистера Смита. Говорящая задница.
Я не стал разворачивать сообщение, честно отнес его в учительскую. По-моему, надо мной никто не прикалывался. На обратном пути я увидел ее. Она, наверное, класса из десятого, никогда мне на глаза не попадалась. Стоит на полу на коленях. Даже газетку подстелила. На голове белый платок. Глаза закрыты. Я так и замер.
Стоял и глазел на нее. Так успокаивающе. Я старался не шевелиться, чтобы не разрушить. Даже не дышал. Лишь бы это продолжалось.
Губы у нее шевелились, но слов было не разобрать. Время от времени она наклонялась вперед, почти касаясь головой пола. Медленно так, у меня даже глаза стали слипаться. Чуть было не спросил ее, что она просит своей молитвой, но вовремя прикусил язык.
Уж конечно, не о бомбах молит. Наверняка о чем-то хорошем.
Я стоял у стены и смотрел. Никого рядом. Тишь и благодать. Я даже забыл, что надо возвращаться в класс. С радостью бы помолился вместе с ней, да не получится. Даже пробовать не стоит.
Девчонка в платке закончила молиться, открыла глаза и встала. Я быстренько повернулся и отступил в коридор. Я старался не издавать ни звука. Не хотел, чтобы она узнала, что я смотрел на нее, тогда все было бы испорчено. Я дождался, когда она уйдет, и только тогда вновь начал дышать. Подошел к тому месту, где она молилась, но за невидимую черту заступать не стал. И опять почему-то задержал дыхание.
Я завернул за угол и наткнулся на Убейцу. Он сразу меня заметил, я и сделать-то ничего не успел. Убейца запихнул меня в дверь туалета и зажал между раковинами, тыча в грудь ножом для пластилина, видать, у них урок изобразилки.
Убейца:
— Гони назад мои отпечатки. На хрена они тебе понадобились?
Я:
— Я их выкинул, они плохо получились. Это была шутка.
Убейца пихнул меня к стене. Голова моя стукнулась о держалку с бумажными полотенцами. Свет из окна блеснул на ноже и ослепил меня. Я зажмурился, готовясь к смерти. Стало тихо. Мир словно замер. Убейца заговорил каким-то надтреснутым голосом. А может, мне показалось. Так всегда бывает, когда храбришься изо всех сил и кровь в жилах стынет.
Убейца:
— Не лезь в чужое говно, сечешь? Это не твое дело. Все равно ничего не докажешь. Выброси эту херню, иначе проблемы, ясно?
И ушел. Но сначала снова приложил меня о держалку с полотенцами. Я пощупал голову. Крови вроде нет. Я подождал, когда выровняется дыхание. Меня немного трясло. На рубашке остались следы от грязных пальцев Убейцы. Надо запретить, чтобы тебя мазали чужой грязью. Надо запретить, чтобы твое спокойствие нарушали, это несправедливо. Мокрое пятно у меня на брюках — это потому что раковины все в брызгах, ничего такого.
Наступление лета в Англии празднуют так: все широко распахивают окна и заводят музыку погромче. Такая традиция. Ты так сообщаешь, что наступило лето. Ты обязан это проделать, когда показывается солнце. И все вокруг обязаны.
И еще надо вывесить флаг, если он у тебя есть, конечно. Так ты как бы заявляешь «я свой» и «лето пришло».
Музыка самая разная, особенно возле наших башен. Настоящий музыкальный ад, самые разные мелодии, перепутавшиеся вместе. Обожаю. И мне хочется танцевать. Я улыбаюсь от уха до уха, ничего с собой поделать не могу.
Прихожу домой и тоже врубаю музыку. Забираю сидюк из маминой комнаты и ставлю Офори Ампонсу. Моя любимая вещь — «Разбитое сердце». Пусть все вокруг ее послушают. Ставлю проигрыватель на окно.
— Привет! Я — Гарри! А это — моя музыка! Надеюсь, вам понравится!
А вдруг сидюк свалится вниз? Не стоит его высовывать так далеко. Надеюсь, мою песню все услышали, наш проигрыватель не очень-то громкий. К тому же Лидия его требует. У нее день рождения, и она хочет послушать два новых диска.
Лидия:
— Давай же!
Я:
— Несу уже, несу! Не ори!
Мама:
— Не зли ее! Вот тебе кусок торта, угости своих голубей.
У Лидии торт сплошь из шоколада. На свой день рождения я попрошу торт «Человек-паук». Из дома прибыли подарки для Лидии, в огромной коробке. Я первым выскочил к двери. Мы оба поджидали с нетерпением, но Лидия как раз пошла поприветствовать вождя, когда в дверь постучали. Почтальон отдал посылку мне. Если бы не день рождения сестры, я бы первый вскрыл ящик.
Лидия:
— Руки прочь! Я все слышу!
