– Вам плохо? Не просыпайтесь, прошу вас! Ради меня. Я бы хотел посуществовать еще немного.
Что за вздор! Я раздраженно потряс головой, и очертания предметов снова стали четче. Вот они: оконное стекло, капли, улица, фары. Я обернулся, и вот передо мной ван Роде, призрачный, развалившийся на сиденье, скрестивший руки под головой. А рядом со мной Герда ван Роде. Она невозмутимо смотрела на дорогу, сжимая руль. Трудно сказать, слышала ли она наш разговор. Меня знобило…
Перечитывая последние абзацы (я часто это делаю, чтобы править стиль, хотя теперь разумнее было бы относиться к стилю с полным безразличием), я спрашиваю себя, зачем я это написал. Может быть, потому, что мне больше нечего о нем сказать. Я не должен детально описывать, что он для меня открыл. Меня связывает обет молчания; даже когда ты отринул все соображения приличия, все предрассудки, он остается в силе. Могу сказать лишь, что научился у него вещам, о существовании которых даже не подозревал. Я научился составлять план трюка, рассчитывать производимый им эффект, видеть его слабые места. Я научился тайно управлять волей зрителей и превращать зевающую, перешептывающуюся, жующую толпу в единое целое, охваченное напряжением и не замечающее ничего, кроме меня. Прежде я был одаренным – знаю, это нескромно, но честно, – довольно одаренным дилетантом. Но теперь, постепенно, я начал разбираться в этом ремесле.
Это было неплохое время, может быть, лучшее в моей жизни. Часто я сидел в своей комнате, отделенный от всего мира геометрическими обоями, и повторял трюки или просматривал старые эскизы, редактировал их и составлял сборник – тот самый, которому предстояло вскоре выйти под названием «49 трюков», – пока в соседней комнате угрюмо молчали мои квартирные хозяева, а во дворе их дети молча дрались из-за места на качелях.
По воскресеньям я иногда ходил в церковь. В маленькую барочную капеллу, притаившуюся меж двумя высотными домами, осколок более красочных, чем нынешние, времен. Я стоял в заднем ряду, поверх голов и платков смотрел на священника, с неудовольствием пережевывающего слова проповеди, и спрашивал себя, имею ли я право быть здесь. На потолке висели гирлянды пухлых ангелочков, под взглядом улыбающейся, в дымке голубых облаков, Мадонны. Мне вспомнилось мое рукоположение, блеснувший надо мною перстень епископа. А что я делаю сейчас? Может быть, я поступил неправильно… Я присоединился к длинной веренице желавших исповедаться и стал ждать. Когда наконец подошла моя очередь, я передумал и побрел прочь. Может быть, это все-таки правильно. Возможно, я двигался в неверном направлении, но все-таки куда-то двигался. Старая церковная дверь мрачно заскрипела, когда я ее открыл, потом со вздохом облегчения за мной захлопнулась. Несмотря ни на что, на душе у меня стало легче.
– Берхольм, у меня для вас новость, – сказал ван Роде. – Послезавтра состоится выступление. Благотворительный вечер для глухонемых. Кто-то отказался, устроители хотели, чтобы я его заменил. Но я никогда никого не заменяю. Поэтому я предложил вас.
– Меня? – Сердце у меня забилось в ритме марша, я изумленно уставился на него.
Он пожал плечами и покачал головой:
– Да нет, я не шучу. Что с вами? Синдром публичных выступлений? Ну же, перестаньте!
– Вы… действительно… сказали… послезавтра?
– Ну, ради вас его вряд ли перенесут. Соглашайтесь, обещаю вам, что вы справитесь. Не беспокойтесь! Вспомните: вы же маг. Предметы вас слушаются.
– Я не уверен, что хотел бы… хотел бы выступать. Мой интерес к этому искусству – чисто теоретический… мате… математический, так сказать. Да я и не готов…
– Знаете анекдот? Человек бегает вокруг афишной тумбы и кричит: «На помощь, меня замуровали!» – Он засмеялся, я – нет. – И еще, Артур: вы должны сделать карьеру. На что вы собираетесь жить? И самое главное: кто заплатит мне за уроки? Я не люблю деньги, но невероятно люблю праздность. Вы – моя пенсия по старости. Значит, хватит глупостей! Вы будете выступать, и не стоит больше это обсуждать.
Я протянул руку за чашкой с кофе, может быть, в тщетной попытке за что-то удержаться. Черная поверхность жидкости покрылась легкой рябью и задрожала.
– Хорошо, – сказал я тихо, – я выступлю.
– Ну вот видите. Кстати, чтобы не возникло никаких недоразумений: публика будет не глухонемая, вполне слышащая. Так что постарайтесь! Я говорю это не для того, чтобы вас напугать.
– Конечно нет. – Я поднес чашку к губам, сделал глоток, еще один – в чашке ничего не было. Она была пуста. Я медленно, осторожно поставил ее на стол; ван Роде довольно ухмыльнулся.
– Я тоже там буду и посмотрю на вас; такое зрелище я не могу пропустить. Я вообще весьма любопытен!
– Спасибо, – сказал я рассеянно. – Пожалуй, мне лучше пойти готовиться.
– Конечно. И не беспокойтесь. С вами будут боги и все кролики, голуби и распиленные девицы нашего странного цеха. А в худшем случае? Если все пройдет неудачно, вы еще сможете преподавать закон Божий в начальной школе. Этим тоже не следует пренебрегать.
– Да, – сказал я. – Может быть, вы и правы. – Казалось, зеленый ковер у меня под ногами вздымается волнами и ложится странными складками. Я старался не смотреть на ван Роде. Ни за что на свете я не хотел встретиться с ним взглядом.
VIII
А ты? Почему я ничего не говорю о тебе? Да нет же, только о тебе я и говорю. Ты заключена в каждом предложении, каждом слове, каждой неровной букве. (В свое время один графолог дал заключение о моем почерке; лучше об этом не вспоминать!) На всех этих ненужных исписанных страницах симпатическими чернилами начертан твой образ.
Однажды Мерлин, многомудрый, безотчий маг, старый сын дьявола, полюбил как простой смертный нимфу Нимуэ. Но она лишь смотрела на него зелеными глазами и холодно улыбалась, а когда он стал умолять ее о благосклонности, рассмеялась и взяла с него клятву, что он никогда не наложит на нее чары и не сломит ее слабую волю своим колдовством. (Не забудем, каким могуществом он обладал. Ему не было равных.) Отныне она подслушивала у него, одну за другой, тайны его искусства и в конце концов стала могущественной волшебницей. А может быть, она с самого начала к этому стремилась, кто знает. В мире властвует зло, и даже красота нередко исполнена скверны. И вот однажды Нимуэ и Мерлин пришли в какой-то грот. Притом, как можно предположить, в волшебный грот; легенды полны этих сумрачных, поблескивающих горным хрусталем пещер. Нимуэ заставила старика (не так уж он был и стар, согласно некоторым источникам) войти в грот, хотя он знал, – а существовало ли что-нибудь, чего он не знал? – что там его ждет гибель. И тогда она произнесла заклинание, закрывшее вход в пещеру: каменный свод сомкнулся с полом и навеки скрыл Мерлина в толще мягкой темной земли.
Грустно, правда? Мы ничего не знаем о Нимуэ, не знаем, откуда она пришла, куда исчезла, не знаем также, как она поступила с колдовской властью, похищенной у великого волшебника. Все, что мы знаем или нам кажется, что знаем, – это то, что Мерлин любил ее, что она не любила Мерлина и что она стала его злым гением. Вот и все. И этого достаточно.
Но какова она была собой? И этого мы не знаем; зеленые глаза – мое измышление, ничем не подтвержденное. Должно быть, она была совершенна или почти совершенна. Мы должны учесть, что Мерлин был не симпатичным стариком с длинной бородой, в широком плаще, персонажем наших мультфильмов. Он был провидцем, человеком, наделенным огромной властью над живой и неживой природой, тем, кто умел совлечь с небес грозу, по чьему повелению из земли вырастали утесы, превращаясь в причудливые башни. Он был великим языческим волшебником, величественным и высоким, едва ли не дохристианским богом, пришедшим из туманного, далекого прошлого. Околдовать его? Лишить его воли, выставить на посмешище? Наверное, Нимуэ была поистине незаурядна.
А если это входило в его планы? А если даже Нимуэ, маленькая, коварная, злая, прекрасная, такая прекрасная Нимуэ была ведома волей великого Мерлина? Не будем лукавить: могло ли с Мерлином случиться что-нибудь, чего он сам не желал? Может быть, он хотел уйти из этого мира, больше не бродить по этой земле и больше не заниматься мелкими людскими страстями – король Артур, Утер, Гвиневера – как они, наверное, ему докучали. Однако он был смертным, несмотря ни на что, – и кто представит себе, что значит быть Мерлином и смертным! Может быть, он уже давно выбрал пещеру, которой предстояло стать его могилой. Может быть, он хотел в конце своего пути, перед уходом, испытать еще что-то, о чем он много слышал и что так и не мог понять: любовь и глупость. Может быть, Нимуэ была его лучшим творением, наиболее утонченным, величайшим созданием его искусства.
