представлялись воплощением всего грубого, жестокого и зверского.
О. С. Любатович
АНДРЕЙ ЖЕЛЯБОВ
Совсем другой тип (чем Лев Тихомиров) представлял собою Желябов. Это был характер, и характер сильный. Встреча моя с ним в Лесном и Петербурге была не первой встречей; я знала его еще в 1875 году в Одессе, где он жил тогда, отпущенный на поруки после дознания по делу, получившему впоследствии наименование «процесса 193-х». Мы встречались тогда изредка — за ним могли следить — и обменивались подпольной литературой; иногда он заглядывал в переплетную Эйтнера, где я одно время жила и где собирались иногда члены Южнорусского рабочего союза (Заславского). Но все это было урывками. Теперь (летом 79 г.) я встретилась с ним уже не мельком, а как товарищ по организации, которого мне так восторженно рекомендовали многие. Действительно, Желябов словно вырос за это время отдыха; в самом деле, он возмужал умственно и физически. Это был высокий, стройный брюнет с бледным лицом, прекрасной окладистой темной бородой, большим лбом и выразительными глазами. Речь его была горяча и порывиста, голос приятный и сильный; в нем были все задатки народного трибуна, но в нем не чувствовалось той глубины проникновения в душу человеческую, какая присуща была в такой высокой мере Сергею Кравчинскому и Валерьяну Осинскому; может быть, ему недоставало этого потому, что в то время Желябов еще мало страдал, но и его страдания были близки, очень близки, и ему пришлось их выпить полную чашу до дна. В описываемую же минуту все существо его было проникнуто каким-то радостным светом и великой надеждой. Его возмущал разрыв чернопередельцев, ссылавшихся на то, что террористическая борьба с правительством, принятая как система на Липецком съезде, повредит будто бы деятельности в народе. «Я покажу им, что они просто не хотят действовать; я покажу, что „Народная воля“, занятая борьбой с правительством, будет работать и в народе». И действительно, Желябов сумел организовать рабочие боевые дружины даже в такое время, когда большая доля его энергии была посвящена захватывающей борьбе с правительством. Но на это нужна была именно его энергия, а такая энергия присуща очень немногим.
Такой же непоколебимой верой и любовью к простому люду была проникнута и Перовская.
ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ ТРУД
Февральские дни
15 февраля, в воскресенье, император, ездивший по воскресеньям в Михайловский манеж, и всегда по разным улицам, проехал по Малой Садовой. Подкоп к этому времени был уже кончен, но мина не заложена.
Когда мы узнали об этом, то возмутились медленностью техников. Следующего проезда приходилось ждать, быть может, целый месяц.
Негодуя, Комитет на заседании постановил, чтобы к 1 марта все приготовления были кончены, мина и разрывные снаряды готовы. Наш план состоял из трех частей, преследовавших одну цель, чтобы это, по счету седьмое, покушение наше было окончательным! Главной частью был взрыв из магазина сыров. Если бы этот взрыв произошел немного раньше или позже проезда экипажа царя, то, как раньше было сказано, четыре метальщика — Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов — с двух противоположных сторон на обоих концах Малой Садовой должны были бросить свои бомбы; но если бы и они остались почему-нибудь без результата, то Желябов, вооруженный кинжалом, должен был броситься к государю и кончить дело.
С тех пор мы жили тревожной, лихорадочной жизнью: наступал третий месяц существования магазина сыров в доме Менгден. Хозяева магазина, Богданович и Якимова, с внешней стороны удовлетворяли всем требованиям своего положения — рыжая борода лопатой, широкое лицо цвета томпакового самовара, как смеясь говорил о себе Богданович, речь, сдобренная шуткой, меткая и находчивая (за словом в карман не полезет), делали Богдановича извне настоящим заурядным торговцем, а Якимова с ее демократической наружностью, с подстриженной «челкой» на лбу и вятским выговором на «о» была как нельзя больше ему под пару. Но насчет коммерции оба были слабы, и соседние торговцы сразу решили, что новопришельцы им не конкуренты. К тому же денег в январе — феврале у нас было мало, и закупка сыров была скудная. Как невелики были наши средства на это колоссальной важности дело, показывает, что когда в критическую минуту я достала 300 рублей на покупку товара, то это было счастьем. Однако скудность запасов на первый взгляд не бросалась в глаза, как я удостоверилась, застав Баску [А. В. Якимова. —
Хотя прилавок имел приличный вид, но бочки для сыров стояли пустые: они наполнялись землей из подкопа под улицу. Неумелость торговцев, как таковых, а быть может, слежка за кем-нибудь из тех, кто по ночам работал в подкопе (вероятно, за Тригони, который, как оказалось, жил в шпионской квартире на Невском), но только полиция обратила наконец внимание на это заведение.
27 февраля вечером к Тригони, занимавшему комнату на Невском у г-жи Миссюра, явилась полиция и арестовала как его, так и Андрея Желябова, сидевшего у него. Известие об этом несчастье, громом поразившее нас, было принесено Сухановым утром 28 февраля к нам на квартиру у Вознесенского моста. В то же время по городу разнесся слух, что полиция считает себя на следах чрезвычайного открытия, и назывался тот самый участок, в котором находился магазин Кобозева. Молодежь передавала о подслушанном разговоре дворника дома Менгден с полицейским о каком-то обыске в этом доме, а явившийся Кобозев рассказал о посещении лавки какой-то якобы санитарной комиссией под руководством инженера Мравинского. Дело висело на волоске. «Это что за сырость?» — спросил пристав, указывая на следы влажности подле одной из бочек, наполненных сырой землей. «На масленице сметану пролили», — ответил Богданович. Загляни пристав в кадку, он увидел бы, какая сметана была в ней. Мравинский подошел к деревянной обшивке под окном, прикрывавшей ход в подкоп. Он подергал ее… она не поддалась! «Зачем эта обшивка?» — спросил он. «От сырости», — ответил Богданович. (Магазин был в полуподвальном этаже.)
В задней комнате, в которой было складочное место, по углам лежала большими кучами земля, вынутая из подкопа. Сверху ее прикрывали солома, кокс, рогожа и был наброшен половик. Достаточно было приподнять их, чтобы открытие было сделано. Мравинский даже толкнул кокс ногой. Но все миновало, и этот осмотр, подробности которого были какой-то счастливой игрой в «быть или не быть», по словам Богдановича, даже легализовали магазин, так как подозрительного в нем ничего не было найдено. Но мы, слушатели, были поражены как громом. Было ясно, что дело, давно задуманное, с трудом и опасностью доведенное до конца, дело, долженствовавшее закончить двухлетнюю борьбу, связывавшую нам руки, может накануне своего осуществления погибнуть. Все можно было перенести, только не это.
Не личная безопасность тех или других из нас волновала нас. Все наше прошлое и все наше революционное будущее было поставлено на карту в эту субботу, канун 1 марта — прошлое, в котором было шесть покушений на цареубийство и 21 смертная казнь и которое мы хотели кончить, стряхнуть, забыть, и будущее, светлое и широкое, которое мы думали завоевать нашему поколению. Никакая нервная система не могла бы вынести долгое время такого сильного напряжения.[18]
Между тем все было против нас: нашего хранителя — Клеточникова — мы потеряли; магазин был в величайшей опасности; Желябов, этот отважный товарищ, будущий руководитель метальщиков и одно из самых ответственных лиц в предполагаемом покушении, выпадал из замысла: его квартиру необходимо было
